Автор: Когда про человека говорят «незаурядный», чаще всего имеют в виду плохой. Евгений Евтушенко был «поэтом» в худшем смысле этого ни чем не окрашенного слова. Он был огромный яркий советский какаду-декламатор в золоченой клетке своего тщеславия, ловко полученной у советской власти. Он был человеком жеста и любителем кича. Прежде, чем стать окончательным фриком, в лучшие свои годы он был классическим пошляком и даже в этом явно не дотягивал. Его заметный, но не самый высокий рост, перстенёк с серьезным крупным бриллиантом, неуместные в нашем монохроме гавайские рубашки, «импортные» штучки, включая ирландку- жену ( западные звёзды собирают автомобили, советские ограничивались жёнами), его увлеченность всем этим, даже некоторая прагматичная суетливость провинциала, устраивающего дела в столице. Он походил бы на нью йоркского гангстера, отдыхающего на Кубе, если бы не напоминал оборотистого комсорга. Был в советское время самый не смешной клоун в мире — Олег Попов, председатель месткома в обличье Джокера. Таким же клоуном в литературе был Евгений Евтушенко.
Вернёмся к поэтам. Есть во многих из них тот градус предельного нарциссизма, ген неудержимого флирта с реальностью, который роднит их с натуральными геями. Но если у последних это игра хромосом, так до конца и не разобравшейся в себе природы, то у поэтов это психический сдвиг, часто основанный на смутных детских воспоминаниях. В наш недвусмысленный век, хочу вспомнить, что «ворюги мне милей, чем кровопийцы». Многие мои друзья являются геями и меня это нисколько не заботит, как их мое пристрастие к холодным супам, но в случае с нарциссом, ты всегда можешь оказаться, если не опылен, то опалён лучами его обаяния.
В конце семидесятых Евтушенко, бывший самоуверенным неофитом, попробовал себя во всем от фотографии до прозы. Таким образом он сошёлся с моим отцом-прозаиком и стал искать его внимания, рассчитывая на дельные советы и предисловие к своей первой прозаической книге. Получил он искренний интерес, в поле которого попал и я, оказавшийся на тайной экскурсии по нашему литературному зоопарку, каким на тот момент являлось Переделкино. Мы бывали у него в доме, где, блистая на фоне подаренных ему картин, он был даже по своему мил, как профессиональный грузин, когда трудно уже отличить грань подлинного радушия от напускного хлебосольства, основанного на ожиданиях. У Евтушенко было костистое лицо и когтистые руки. Он мог бы сыграть Дракулу в зарубежном фильме и не преминул бы этим воспользоваться. В нем было это особое обаяние публичной личности, но не органическое гагаринское, а скорее несмываемый загар всеобщего обожания. В домашних условиях это было несколько дискомфортно, как профессиональный кино-софит, обжигающе ярко, словно ты муха, неудержимо влекомая к лампе.
Отец говорил с ним о литературе. Евтушенко неплохо в ней разбирался, как нувориш в винах, имеющий дом в Тоскане и деньги, чтобы все их перепробовать.
Вспоминается знаменитая эпиграмма Евтушенко Доматовскому:
«Я Евгений, ты Евгений.
Я не гений, ты не гений,
я говно, и ты говно,
я — недавно, ты — давно».
По- настоящему Евтушенко заедало именно это. Бродский родился гением, это в нем читалось, а Евтушенко очень хотел им стать. Он был как бы карьерный советский гений, но даже в этом завидовал карьере «нашего рыжего». С той поры я зарекся употреблять слово «поэт» и «гений». Правда, в шестидесятые все были в той же степени «гениями», сколько и «стариками».
Помню, в тот вечер хозяин дома подарил мне свою книжку с надписью по-английски, воспроизвожу по памяти: “To mister Amlinskiy-junior, one of the youngest Russian poets, with deep hopes from one of the youngest Russian prose writers!” В этой надписи, вернее в этом чудачестве был весь Евтушенко, его манерное самолюбование, тонкий расчёт и искреняя увлеченность, как тогда шутили, у него был «британский период» в личной жизни.
Потом я побывал на его «стадионном» выступлении. Это было интересное зрелище. Он, как потом Кашпировский, буквально завораживал экзальтированных библиотекарш, учительниц младших классов и представителей технической интеллигенции. Его любили и он любил это чувство. Читал очень артистично, что практически не свойственно настоящим поэтам. Хотя теперь про слэмы этого не скажешь.
«Он был, как выпад на рапире», как заметил бы Пастернак, но на лице его была защитная маска, за спиной корд советских ограничений, а на конце рапиры шарик для безопастности. С нарциссом всегда чувствуешь двойственность, оказываешься заворожен, а вечером обнаруживаешь смертельную усталость и две ранки на шее.
Потом отец внезапно умер, а мне негде было жить. Мы с первой женой ютились по чужим углам. От отца осталась кооперативная квартира на Аэропорте, но чтобы ее получить, нужно было стать членом этого долбанного кооператива, председателем которого был жуликоватый главный врач Литфондовской поликлиники, от которого жизненно зависели в условиях дефицита советские письменники. Мы обошли больше трёхсот квартир в двух корпусах. Тухлый капустный дух советской интеллигенции до сих пор стоит у меня в горле.
Справедливости ради, сомнительные художники часто вершат добрые дела. Это говорили о Церетели, это можно сказать о Евтушенко.
В порыве отчаяния я набрал Евтушенко и услышал в трубке отчуждённый голос Евгения Александровича. Сперва он произнёс какие- то слова соболезнования: «да, Володю, очень жалко, так неожиданно и так рано». Когда я сбивчиво пытался объяснить ему про председателя и две его квартиры в нашем доме с прицелом на третью — отцовскую, он вдруг сменил тон и совершенно безучастно, даже назидательно сказал: «молодой человек, перестаньте считать чужие метры». Это было последнее, что я слышал от знаменитого советского поэта. Так сказать, дыхание станции Зима.
Потом и его жизнь превратилась в жалкую пародию на Бродского, с жизнью в маленьком американском университетском городке и мне по понятным причинам трудно было скрыть некоторое злорадство. Бог не фраер. Евтушенко был ярким и забавным персонажем тусклой эпохи, полной двусмысленностей, он был удобным советским Эзопом, доставлявшим политбюро некоторое даже приятное волнение. Теперь его нет и нет той страны, но есть антология русской поэзии, которую он составил и которой, безусловно, принадлежал.
Около 35 лет назад я был в гостях у знакомых. Туда зашёл Наум Моисеевич Коржавин (он жил в этом же доме). Лишь войдя, он произнёс примерно следующее: «Вот все ругают Евтушенко и Вознесенского, а сами бы сделали что-нибудь, как они!»
Очень заметна недоброжелательность Амлинского к Евтушенко. Евтушенко всё-таки был честен даже со всеми его слабостями, в общем, простительными. У Евтушенко всегда была гражданская позиция, это ведь он сказал «Поэт в России — больше чем поэт» (начало поэмы «Братская ГЭС»). Он осмелился спорить с Хрущёвым в знаменитом разговоре где-то под Москвой, теперь не помню И ему можно, в конце концов, простить и то, что он назвал «…и дружба тех волков, которые двуноги». Да, дружба тех волков дала ему возможность побывать в 95 странах и издавать свои сочинения огромными тиражами. Таковы были обстоятельства. Он сам об этом пишет. До второго класса его фамилия была ведь Гангнус, по отцу, пришлось её сменить, а то даже учительница в школе издевалась (…»гнусные гансы..»). Однажды пришлось подделать даже год рождения в Свидетельстве о рождении (он пишет об этом в разных местах). Он родился в 1932 году, но пришлось написать — в 1933, чтобы вернуться в Москву из эвакуации без пропуска. Потом эта ошибка была уже без его желания повторена и в паспорте, который выдавали на основании Свидетельства о рождении.
Не придирайтесь к нему и не судите слишком строго. Он обаятельный человек.
Как он мне нравился в начале 60-х — и как остро я его не полюбил потом, в 70-е, в период поэм вроде «Казанского университета»/»Братской ГЭС».
Мне он всегда нравился. а «Братская ГЭС» еще и интересна как сжатое поэтическое изложение мировоззрения всяческих «левых». Чем дальше, тем больше открываю это для себя.
Я был в Политехническом на той знаменитой встрече — Ахмадулина, Евтушенко и т.д..
У меня тогда сложилось впечатление от некой двойственности поведения поэта при ответе на записки — малейшее толкование против он публично расценивал как антисоветский выпад, написанный «недоброй рукой» — эти его слова помню точно.
Возможно это было заискивание перед властями для обеспечения карьеры? Бог его знает.
Как он мне нравился в начале 60-х — и как остро я его не полюбил потом, в 70-е, в период поэм вроде «Казанского университета»/»Братской ГЭС».
Я диспетчер света, Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
двигаю контейнеры и краны
и кинокомедии кручу.
……………………..
Я и здесь и в то же время где-то.
Здесь — дела, а там — тела, тела…
Проволока рижского гетто
надвое меня разодрала.
Оба Изи в этой самой коже.
Жарко одному, другой дрожит.
Одному кричат: «Здорово, кореш!» —
а другому: «Эй, пархатый жид!»
И у одного, в тайге рождаясь,
просят света дети-города,
у другого к рукаву прижалась
желтая несчастная звезда.
Но другому на звезду, на кепку
сыплется черемуховый цвет,
а семнадцать лет — они и в гетто,
что ни говори, семнадцать лет.
Тело жадно дышит сквозь отрепья
и чего-то просит у весны…
А у Ривы, как молитва ребе,
волосы туманны и длинны.
…………………
Знает Изя: много надо света,
чтоб не видеть больше мне и вам
ни колючей проволоки гетто
и ни звезд, примерзших к рукавам.
Чтобы над евреями бесчестно
не глумился сытый чей-то смех,
чтобы слово «жид» навек исчезло,
не позоря слова «человек»!
Этот Изя кое-что да значит —
Ангара у ног его лежит,
ну, а где-то Изя плачет, плачет,
ну, а Рива все бежит, бежит…
http://unotices.com/book.php?id=267744&page=12
Мне эти стихи русского Евтушенко в 1000000 раз ближе стихов «еврея» Бродского.
Андрей Амлинский. МЭТР О МЕТРАХ. Стихотворение в прозе
Когда про человека говорят «незаурядный», чаще всего имеют в виду плохой. Евгений Евтушенко был «поэтом» в худшем смысле этого ни чем не окрашенного слова. Он был огромный яркий советский какаду-декламатор в золоченой клетке своего тщеславия, ловко полученной у советской власти. Он был человеком жеста и любителем кича. Прежде, чем стать окончательным фриком, в лучшие свои годы он был классическим пошляком и даже в этом явно не дотягивал. Его заметный, но не самый высокий рост, перстенёк с серьезным крупным бриллиантом, неуместные в нашем монохроме гавайские рубашки, «импортные» штучки, включая ирландку- жену ( западные звёзды собирают автомобили, советские ограничивались жёнами), его увлеченность всем этим, даже некоторая прагматичная суетливость провинциала, устраивающего дела в столице. Он походил бы на нью йоркского гангстера, отдыхающего на Кубе, если бы не напоминал оборотистого комсорга. Был в советское время самый не смешной клоун в мире — Олег Попов, председатель месткома в обличье Джокера. Таким же клоуном в литературе был Евгений Евтушенко.
Читать дальше в блоге.