Автор: Довлатов не любил советскую власть, но не настолько, чтобы пренебрегать, как это делали старые эмигранты, ее языком. Политика для него была банальностью. Считая тривиальность здравомыслием, Сергей разделял нормальные взгляды на ненормальные обстоятельства и никогда бы не попал в число «Крымнаших» (я даже спросил на всякий случай об этом у тех, кто его знал лучше всех, — у вдовы и дочки). В литературу Сергей политику не пускал, позволяя ей судить не выше сапога. Проза служила ему для другого — открывать новое, замаскированное под старое. Новизна Довлатова не в том, что он показал русскую тоску, неизбывную спутницу нашей словесности, не в том, что он взял в герои больного неизлечимым сплином лишнего человека, а в том, что изобразил его смешно и обаятельно, с искренней любовью и трогательным пониманием. Как сказал друг и почитатель Довлатова Вагрич Бахчанян, «лишний человек — это звучит гордо». Центральная тема Довлатова — апология лишнего человека, которым он считал и самого себя. Здесь следует искать источник не только массового, но и универсального успеха. Тайна его — в авторе. Довлатов, как писатель, так и персонаж, сознательно выбрал для себя чрезвычайно выигрышную позицию. Китайцы учат: море побеждает реки, располагаясь ниже их. Так и Довлатов завоевывал читателей тем, что был не выше и не лучше их. Описывая убогий мир, он смотрит на него глазами ущербного героя. Он слишком слаб, чтобы выделяться из погрязшего в пороках мира, и достаточно человечен, чтобы прощать ему и себе грехи. За это читатель и благодарен автору, который призывает разделить с ним столь редкую в нашей требовательной литературе эмоцию — снисходительность. Вслед за Веничкой Ерофеевым, которым он всегда восхищался, Довлатов стремился туда, где не всегда есть место подвигам. Слабость исцеляет от безжалостного реформаторского пыла. Слабость освобождает душу от тоски по своему и особенно чужому совершенству. Довлатов любил слабых, с трудом терпел сильных, презирал судей и снисходительно относился к порокам, в том числе и к собственным. Он знал, что стоит только начать отсекать необходимое от ненужного, как жизнь сделается невыносимой. В своих рассказах Сергей никогда не отрезал то, что противоречит повествованию, образу, ситуации. Напротив, его материал — несуразное, лишнее. Пафос довлатовской литературы — в оправдании постороннего. Успех тут зависит от чувства меры: максимум лишнего при минимуме случайного. Довлатов предлагал читателю философию недеяния: все видеть, все понимать, ни с чем не соглашаться, ничего не пытаться изменить. Может быть, потому читатель и отвечает автору пылкой привязанностью, что этот автор от него ничего не требует — даже разделять его откровения. А ведь именно в русской традиции писателю непросто сопротивляться соблазну, угрожающему превратить его в общественный институт. У нас редки авторы, предпочитающие говорить от своего, а не от чужого лица, в том числе — и от лица безответного и безответственного народа. Но Довлатов сумел отстоять сугубо частную точку зрения на жизнь. Следствием этой сознательно и мужественно выбранной жизненной позиции стали лучшие черты его стиля: отвращение к позе, приглушенность звука, ироническое снижение интонации, вечное многоточие вместо уверенной точки или тем более восклицательного знака.
См. http://www.novayagazeta.ru/arts/65194.html