Лорина Дымова. «Как взять скандинава»

 

 

 

 

 

 

КАК ВЗЯТЬ СКАНДИНАВА

 

 Я ни в коей мере не хочу никого обидеть,  и все-таки вынуждена признаться: я не уверена, что вы — да, да, именно вы! — что вы знаете, как взять скандинава.  Мало того,  я не сомневаюсь в том,  что если вы окажетесь лицом к лицу с этой  проблемой,  вы  будете  себя вести как жалкая дилетантка, как жительница сибирской деревни Грибки, приехавшая в столицу. Только не подумайте, будто затеяла я этот разговор,  чтобы выгодно выделиться на фоне вашей некомпетентности, — ничего подобного!  Признаюсь вам,  что до известного времени и я, подобно вам, была в полном неведенье, как все-таки взять скандинава, если понадобится. Однако теперь меня можно считать специалистом по этому вопросу,  но не потому, что я дошла до этого своим умом, а исключительно потому, что стала невольной свидетельницей разговора, не предназначенного для чужих ушей. Нет-нет, я вовсе не подслушивала,  притаившись где-нибудь в закутке,  — я стояла во весь свой  не такой уж маленький рост в поле зрения говорящих. Но поскольку говорящим было примерно по девятнадцать лет,  а мне — тридцать,  и всем вокруг  было  известно,  что у меня к тому же есть еще и семилетний сын, — меня мило щебечущие длинноногие особы в расчет не принимали. Я  им  казалась старой вешалкой,  по причине старости наверняка уже выжившей из ума,  и исходя из этого,  говорить при мне  было  можно всё,  что угодно, без всяких опасений. Обидно, конечно, но зато теперь я  точно знаю, как взять скандинава, и намерена поделиться открытием со всеми любознательными гражданами.

Исходя из  того,  что говорила милая скуластая девушка по имени Катрин своей  не  менее милой и не менее скуластой подруге по имени Антонина, взять скандинава хоть и не совсем просто, но при известной  смекалке,  которой  славятся выходцы из сибирской глубинки,  а также из районных центров средней полосы России,  дело это выполнимое.  Сложности возникают,  главным образом, на первом этапе операции, когда нужно изловчиться и оказаться вблизи объекта, причем находиться  в  данном  соседстве необходимо в течение достаточно длительного срока. О нескольких днях и даже неделе не может быть и речи — при таких условиях операция заранее обречена на провал.  Однако, обитая, скажем, в вышеупомянутой деревне Грибки или даже в подмосковном городе  Подольске,  не так-то просто заполучить для ежедневного общения какого-нибудь шведа или хотя бы датчанина. В электричках  Подольск — Москва они не ездят и в сибирскую МТС из своего Стокгольма за длинным рублем не приезжают.

Подружки же щебетуньи беседовали о жизни,  когда первый, самый сложный этап  был уже позади, и обе оказались на семинаре славистов в  солнечной Болгарии.  Как они изловчились оказаться в вожделенном списке студентов, направляемых на семинар,  остается тайной, раскрыть которую я не берусь. Да, они были студентками педагогического института. Да, они изучали русский язык. Да, русский язык относится к славянской группе языков.  Но и другие студенты в других институтах  нашей  необъятной  родины отвечали этим условиям — однако же в список не попали! Почему? Чего не знаю — того не знаю, а выдумывать не хочу. Поэтому первый этап операции останется для всех нас загадкой, и каждому придется действовать на нем по собственному разумению. Но зато, уже оказавшись в другой, пусть даже и не слишком  заграничной стране, среди студентов-славистов, приехавших из тридцати стран,  нам  не  придется  напрягать  свое  воображение,  поскольку инструкция предусматривает всё — даже мелочи, которые предусмотреть невозможно.

А история  наша завертелась почти сразу после начала семинара, в первые дни, когда девушки из так называемой «советской делегации» еще робко жались одна к другой, ходили по четверо, держась за руки, и не осмеливались даже хихикать,  когда мимо них проходил какой-нибудь японец или искомый норвежец. Но кто-то же ведь совершает революции? И этим революционером оказалась именно Катрин.

«Позвольте, — спросите вы меня, — а вы уверены, что Катрин была из советской делегации?  Ведь от нас обычно ездят не  Катрин,  а Кати, Катюши или Екатерины?»

«Да, уверена,  — отвечу я твердо, — Катрин была из нашей делегации».

Просто она оказалась дальновиднее всех, кто собирал в Москве и в Харькове чемоданы, готовясь к этой многообещающей поездке. Ей было жаль будущего скандинава: не так-то просто, привыкнув к одному имени, начинать  переучиваться.  Лучше сразу предстать перед ним с именем,  которое будет понятно его скандинавскому уху и которым он будет пользоваться все последующие годы. Подруги, называвшие ее по привычке Катей, вынуждены были тоже перейти на Катрин, поскольку ни на  какое другое имя она просто не откликалась.  И вот представьте, проходит всего только два или три дня, никто еще ни с кем не познакомился,  советские девушки и юноши держатся кучно, не смешиваясь с молодежью других стран, хотя смешаться ужас как охота, западные люди  еще  не  проявляют к нашим никакого интереса — и вдруг на таком отнюдь не радужном и не радостном фоне входит  в  столовую  Катрин, оживленная и сияющая, а вслед за ней — норвежец по имени Кнут, хотя и не сияющий, а скорее, удивленный и слегка сконфуженный, но, тем не менее,  всем понятно, что они пришли вместе и что сейчас они вместе сядут за стол! И они, действительно, садятся, и обед проходит в теплой дружественной обстановке: Катрин чирикает, обаятельно улыбается,  изредка зыркает по сторонам, а норвежец кивает, кивает и иногда тоже поглядывает в сторону своих соотечественников, проверяя их реакцию. А поскольку реакции у них нет никакой, он  успокаивается, начинает, наконец, понимать, что говорит его дама, и время от времени даже вставляет в беседу пару-другую русских слов, уверяя себя, что для него это замечательная возможность попрактиковаться в русском языке.

И с этого дня они вместе обедают, ужинают и, представьте, даже завтракают.  Последнее никому не понятно, потому что Катрин живет в одной комнате со своей подругой, ночует (это точно известно!) всегда дома, и тем не менее в восемь часов утра, когда она появляется в столовой,  вслед за ней,  как привязанный,  обязательно  входит  ее скандинав.  Но и это постепенно перестает удивлять публику.  Напротив,  удивляет, если в кои веки раз Катрин сидит за трапезой в одиночестве или со своими русскими товарками.

А времечко-то не стоит на месте, времечко бежит. Вот уже две недели позади,  семинар перевалил через свой главный хребет и побежал под горку,  а все Светы,  Маши и Лены по-прежнему ходят вместе, держась за руки, и ни у кого на горизонте не наблюдается не то, что западного иностранца,  а даже какого-нибудь занюханного румына или чеха. Катрин же, наоборот, цветет, благоухает и с каждым днем становится все веселее, раскованней и иностраннее. Бывает,  конечно, что между нею и Кнутом пробегает кошка — тогда они оба ходят как  в воду  опущенные,  но через день они снова вместе — еще счастливее и лучезарнее, — и все вспоминают русскую поговорку: милые бранятся — только тешатся. Судя по всему, и в норвежском языке есть аналогичная мудрость, и исключительно этим объясняется,  что и Кнут  после каждой ссоры становится всё более кротким и покорным судьбе, а поводок, на котором выгуливает его Катрин, становится всё короче и короче.  Все окружающие сходят с ума: кто от зависти, кто от невозможности объяснить происходящее. Катрин же загадочно улыбается и на вопросы не отвечает.

Но однажды вечером, когда вся норвежская, исключительно мужская компания плюс два-три англоязычных иностранца отправилась в город что-то такое там отмечать и Кнут взял у Катрин свой законный отгул,  русскоязычная  исключительно  женская  компания собралась в холле гостиницы, выпив предварительно в одной из келий каких-то горячительных напитков и, похоже, плохо закусив. Катрин — эта счастливица Катрин!  — была среди них, и когда алкоголь исподволь начал оказывать на нее свое коварное действие, ей — слаб человек! — до смерти захотелось блеснуть среди этих жалких неудачниц своей  победой и  научить  их жить. Но поскольку закуска какая-никакая,  но все-таки у девушек была,  Катрин сознавала,  что делиться со столь широкой  аудиторией своими маленькими хитростями и интимными секретами не стоит, хотя вся без исключения аудитория жаждала ее откровенности и смотрела на победительницу преданными глазами.  Никто и не подозревал, какая в душе Катрин происходит в данную минуту борьба!  Бес  самодовольства  вступил чуть ли не в рукопашную схватку с ангелом осторожности, а нам известно, чем кончаются битвы ангелов с бесами. Вот и на этот раз ангел довольно быстро признал себя побежденным, однако не безоговорочно, а с  условием: бес, оказавшись бесспорным победителем,  получал полную свободу действий, но не перед широкой публикой. По  условиям  капитуляции,  ему  разрешалось пройтись колесом только перед одним-единственным зрителем, и Катрин огляделась, выбирая себе наперсницу.

Как вы уже догадались, выбор ее пал на Антонину из Курска, с которой  Катрин  училась в одной группе,  и она тихонько предложила однокашнице выйти вместе с ней прогуляться. Не верящая собственному счастью Антонина поднялась с кресла и, провожаемая завистливыми и в то же  время  жалобными взглядами подруг,  вышла вместе с Катрин из холла на открытую веранду гостиницы, где вот уже сорок минут я слонялась  в  ожидании  телефонного разговора с Москвой. Тогда-то я и оказалась невольной свидетельницей разговора, который вновь напомнил мне о том, как многогранна и разнообразна жизнь.

Какое-то время девушки стояли молча, живописно облокотившись на перила веранды: Антонина робела, а Катрин ждала вопроса подруги, который бы позволил ей изложить мудрость жизни, добытую по крупицам в нелегких сражениях за место под солнцем.  Антонина и сама понимала, что должна первая заговорить о блестящих успехах Катрин, но никак не могла сформулировать первый необходимый вопрос. Она понимала,  что  вертящаяся  на языке фраза «А твой-то сегодня отвалил?» в данной ситуации и особенно в данном месте — за границей!  —  невозможна, что определение  «твой-то»  лучше бы заменить именем. Но в том-то и дело, что имя Кнут Антонина произнести не могла, поскольку казалось ей оно комичным и ненастоящим и вызывало у нее каждый раз приступ смеха, с которым не так просто было справиться. Так бы девушки и молчали,  если бы Катрин, уставшая от ожидания и раздраженная недогадливостью подруги, не спросила напрямую:

— Небось, тоже хочешь норвежца?

— Ну что ты!.. Не обязательно норвежца… — смущенно и благодарно залепетала Антонина. — Мне бы хоть кого-нибудь! Даже болгарина!..

— Вот еще, болгарина! — презрительно фыркнула Катрин. — Что за охота жить в Болгарии? Сама знаешь: курица не птица,  Болгария не заграница.

Она громко счастливо расхохоталась, а вслед за ней, нервным заискивающим смешком, и Антонина, понимая, что наступила заветная минута исповеди.

В холле, где после ухода подруг и так стало тихо и уныло, внезапно наступила такая сверхъестественная тишина, что можно было подумать о каком-то природном катаклизме, в результате которого в одно мгновение на земле вымерло всё живое.

— Нет, только скандинава! — убежденно сказала Катрин. — Уж поверь,  с норвежцем или шведом гораздо проще, чем с болгарином. Болгары — они ушлые.  Они тоже всё понимают — вроде наших. У них ведь тоже  жизнь нелегкая,  вот они все время и начеку.  А у скандинавов знаешь какой жизненный уровень? У них вообще можно всю жизнь не работать, а жить — как у нас живут министры!  Вот они и размякли, расслабились.  С ними что хочешь — то и делай. Они всему верят! Они думают: что человек говорит — всё правда!

— Да ну? — изумилась Антонина.

— В том-то и дело!  Я,  дура, не сразу это поняла, сначала зачем-то рассказала и что отец с матерью развелся, и что в коммуналке всю жизнь живу. А они не любят про несчастья слушать, им это непонятно. А когда стала ему говорить, что горячей воды у нас нет и что зимой фруктов  я  в жизни и не нюхала,  смотрю, а на глазах у него чуть ли не слезы — так жалко ему меня!

— Так это ж хорошо? — робко вставила Антонина.

— Дура!  Чего ж хорошего? Они ведь что про нас думают? Что нам нужны не они, а уехать нам хочется.  Дескать,  мы так плохо живем, что ни о какой любви даже не думаем:  уехать — и всё! Им и обидно. Кому ж охота,  чтобы его как транспортное средство  использовали?.. Нет, думаю, куда-то я не туда гребу.

— И  что?  — с жадным интересом спросила Антонина, не в силах уже выдержать даже секундную паузу.

— А то, что говорю я своему Кнуту: зато с тех пор, как поступила в Москве в институт, совсем другая жизнь у меня началась. Живу в прекрасном общежитии, у меня отдельная комната с собственной кухней, с ванной,  горячая вода круглосуточно. Студентов-иностранцев в общежитии полно. Ухаживают, говорю.  Но я, мол, не понимаю, как это можно уехать из страны, где родилась.

— И он верит?! — ахнула Антонина.

— Верит, — с довольной улыбкой кивнула Катрин. — Всему верит.

— Ну и что же теперь?

— Замуж зовет.

— За-а-муж?!!

Антонина остолбенела, лишившись в одно мгновение дара речи.

— Ага,  замуж! — со смаком повторила Катрин. — Но я не соглашаюсь.

Антонина попыталась что-то сказать, но язык ей не повиновался. Однако  опытная Катрин прочла в ее глазах невысказанное и мучительное: «Почему?!»

— Я же говорю тебе, что не понимаю, как это можно покинуть родину!

— Не соглашаешься?! — все-таки выдавила из себя Антонина с некоторым опозданием по фазе. — Почему?!

— Ой, и дура ты все-таки! Нет, с тобой не соскучишься! С тобой еще работать и работать.  Если я сразу соглашусь, он, может, и не в первый момент,  но все равно подумает, что я, как все — хочу замуж, только чтобы уехать. А ему хочется, чтобы я по любви. Чтобы из-за него даже от своих принципов отказалась. Вот и уговаривает – любовь мою проверяет.

— А ты?

— А я — ни за что!  Если хочешь знать, я его к себе до сих пор еще не допустила.  Целуемся — и всё!  Его ничем таким не удивишь: у них  сексуальная революция была.  Ему так интереснее.  Для него теперь, можно сказать, дело чести уговорить меня.

Антонина горестно покачала головой и сникла: ум ее отказывался понимать то,  что говорила подруга. Катрин замолчала, давая возможность своей наперснице прийти в себя.

— А мне-то что делать?..  — выдохнула, наконец, измученная Антонина.

— Очень просто! — с энтузиазмом, словно обретя второе дыхание, воскликнула Катрин. —  Знаешь парня, что  всегда  за моим Кнутом таскается? Его друг — Юханом зовут.

— Рыжий этот? Толстый? Да ты что!.. Он же на бабу похож!

— Ишь ты, еще роешься!  И за границу хочешь,  и чтоб красавец был? Больно жирно! А ты красавцу, думаешь, нужна? Наоборот, с таким легче. Он не избалован, он сам перед женщинами робеет. Ты выйди за него, а там, на месте, потом уже разберешься.

— Да нет, нет, я согласна! — испуганно залепетала Антонина. — Он ничего, симпатичный… этот…

— Юхан! — строго сказала Катрин. — Уж запомни!

— Юхан, — покорно повторила Антонина.

— Значит,  так. Первым делом ты должна сменить имя. Называться в наше  время Антониной — это просто дичь какая-то.  Курам на смех! Как же мы тебя назовем?.. Энтони?.. Нет, это, кажется, мужское имя. Нина?.. Нет, лучше — Нинон. Нинон! Поняла?

— Ой, — тихо охнула бывшая Антонина.

— А дальше будешь делать, что я скажу. Завтра я Кнуту шепну, что тебе Юхан приглянулся — он рад будет. Мы обедать втроем придем, а ты к нам подсядь, поняла? А теперь пойдем. Но запомни — никому ни слова!

Антонина покорно кивнула, и девушки вернулись в холл.

 

Должна вам признаться, что в течение всего разговора я невероятно страдала: каждую минуту мог раздаться звонок из Москвы, и я, не дослушав исповедь до конца,  так и не узнала бы в полном объеме, как же все-таки взять скандинава,  если когда-нибудь — чем черт  не шутит! — мне это понадобится. Но всё сложилось прекрасно: в тот вечер меня вообще с Москвой не соединили,  и я впервые была  довольна этим обстоятельством.

С того дня жизнь повернулась ко мне другим своим лицом и стала настолько увлекательной, что частенько на занятиях я никак не могла сосредоточиться  на спряжении болгарских глаголов, поскольку с нетерпением ждала обеда, — но,  как вы несомненно уже догадались, не по  причине голода.  Я приходила в столовую чуть ли не раньше всех, чтобы не пропустить ни единой детали операции и собственными глазами убедиться, что самые невероятные теории могут иметь практическое воплощение.

Да, да, я стала свидетельницей того, как полностью укомплектовался русско-норвежский  стол  и  как Антонина стала откликаться на имя Нинон.  Я видела,  как обе влюбленные пары вечером  садились  в такси и уезжали в город,  очевидно,  прожигать жизнь. Я наблюдала, как розовый Юхан с опущенной головой виновато ковырял  ботинком песок, слушая  строгий  выговор Катрин,  а Антонина стояла при этом поодаль и демонстративно смотрела в другую сторону. Но уж коли я взялась рассказывать эту историю, то не могу от вас скрыть, что видела я и провал этой замечательно разработанной операции.  Однажды, по  неведомой  для меня причине,  Антонина вообще не пришла ни обедать, ни ужинать,  а когда на следующий день она все-таки появилась в столовой,  вид у нее был как у побитой опозорившейся кошки.  Норвежский стол, включая Катрин, даже не посмотрел в ее сторону, и Антонина, опустив голову, прошла на свое прежнее место — туда,  где сидели, хмуро глядя на происходящее, ее брошенные подруги. Их плотные ряды на мгновение разомкнулись, принимая обратно возвратившуюся блудную сестру, и сомкнулись вновь — уже навсегда.

Я сгорала от любопытства:  что же там произошло?  На чем Нинон все-таки сломала шею? Из-за какого опрометчивого шага ей теперь век куковать в своем Курске? Но ответа на эти вопросы получить мне было не у кого, и когда мы все собрались на прощальный вечер и обменивались адресами, я испытывала чувство досады и неудовлетворенности.

 

Примерно год спустя в моей московской квартире  раздался  звонок — звонил Андреас, один из моих знакомых семинаристов, тоже норвежец.  Он приехал не надолго в Москву, и я пригласила его в гости. Мы с удовольствием вспоминали Софию,  забавные случаи, чуть ли не каждый день происходившие на семинаре, сплетничали об общих знакомых.

— Как поживает Кнут? — спросила я скорее из вежливости, чем из любопытства, потому что за год семинарские страсти были вытеснены московскими и сильно поблекли.

— О, замечательно! У него родился сын!

— Сын? Он что, женился?

— А ты разве не знаешь? — удивился Андреас. — Да, на Катрин. Помнишь эту историю?  Ему все-таки удалось уговорить ее уехать  из России. Сначала она об этом и слышать не хотела, но потом согласилась. Мы его отговаривали, думали, что она, как все русские, хочет только уехать. Но он упрямый был, говорил, что она не такая. А когда ее подруга — Нинон,  помнишь? — рассказала  Юхану, что Катрин просто  хитрая, а  на самом деле хочет только в Норвегию и даже ее научила, что нужно делать, Кнут не поверил.

Так вот, оказывается, что произошло в тот роковой день!

— А с чего это Нинон вдруг с Юханом разоткровенничалась? — спросила я, испытывая прежнее жгучее любопытство.

— Юхан же ее бросил, вот ей и стало обидно.

Наконец, многое для меня прояснилось. Осталось выяснить  лишь некоторые детали. И я спросила с обидой:

— А чем это наша красавица Нинон не понравилась вашему толстому Юхану?

— Да она в первый же день в постель его потащила. Обычная подтаскушка!

Безукоризненный русский язык Андреаса дал первый сбой.

— Потаскушка,  — поправила я его. — А откуда ты  слово  такое знаешь?

— А мы все его знаем!  — гордо объяснил Андреас. — Нас, когда мы ехали на семинар,  предупредили, что там может быть много подтаскушек. Много, но, конечно, не все. И Кнут оказался прав. Я рад за него!

И я была рада, но не столько за Кнута, сколько за умную и целеустремленную  Екатерину из Московской области, потому что больше всего ценю в людях талант и профессионализм.

Случай же с Нинон явственно показал, что происходит, когда за дело берется бездарный дилетант.