Дед

-Дед, да ты не волнуйся, я буду в четыре пятнадцать, как штык. Не опоздаю, сказал же! Каждый год одно и то же! — И впрямь, каждый год всё повторялось по давно написанному сценарию. В этот значительный день население хостеля для престарелых в иерусалимском квартале Рамот с раннего утра пребывало в радостном возбуждении. Старики готовились к праздничной церемонии, организованной для ветеранов второй мировой в Музее Катастрофы. На церемонии все должны были быть не просто так, а в полной воинской выкладке, в орденах. Вот и дед, ветеран, всю войну прошёл, рядовым начал, майором закончил. Был трижды ранен, дважды тяжело. Теперь ему под девяносто, и остались одни воспоминания. В хостеле живёт обособленно, книги любит, телевизор. И фотографии старые, выцветшие, рассматривает часами. Овдовел давно, с тех пор всё один. Сын с невесткой в Канаде, жизнь налаживают заново. Говорят, хорошо там…Пару раз приезжали, носились по друзьям, даже поговорить толком времени не нашли. Единственный внук, Эдик, программист, с родителями не поехал, здесь обустроился, женился, детишек завёл. Вечно занят, забегает к старику, что называется, раз в год по обещанию. Зато в этот день, как давно между ними заведено, отвозит деда в Музей Катастрофы, а потом заезжает за ним и привозит назад. Ни разу старика не подвёл, а вот сегодня…День как-то сразу не задался. На работу опоздал, с начальником сцепился по какой-то ерунде, и настроение поэтому было прескверное. Задержался на полчаса, сорвался с работы поздновато, и в самую гущу пробок угодил. Застряв в невозможной толчее на выезде из города, понял, что опоздал окончательно. Дед уже наверняка битый час сидит на солнцепёке, ждёт, когда заботливый внук за ним приедет…
Натан Зальцман в этот день просыпался рано. Надо было переделать столько дел! Вынуть из шкафа парадный костюм. Ордена из коробочек достать, начистить, к лацкану привинтить. Ботинки протереть, надраить, рубашку парадную утюжком подсвежить. Фотографии военные в папочку сложить аккуратно, с собой чтобы взять, пересмотреть ещё разок с друзьями. А с кем смотреть-то? В позапрошлом году двоих не досчитались, в прошлом – ещё троих. А что будет в этом? Даже думать не хочется…Часам к двум Натан, совершенно готовый, уселся в кресло, внука ждать. Так было всегда. Примерно без четверти четыре он обычно поднимался, кряхтя, брал палочку, выходил из крошечной своей квартирки на лестницу, к лифту, спускался вниз. У дверей стояла скамеечка, он присаживался на неё в ожидании, и сидел так, высматривая вдалеке машину Эдика. Можно было поехать со всеми, на автобусе, специально для этой цели присылаемом муниципалитетом, но старик этого не любил. Зачем же изменять традиции? Ведь есть же у него любимый внук, он отвезёт… Натан сидел в кресле и вспоминал. Люба в этот день всегда ходила в парикмахерскую, делала завивку и маникюр. Потом они обедали, и непременно в ресторане, в самом лучшем. А вечером шли гулять на Москву-реку, смотрели салют, и плакали вместе. По погибшим друзьям, по сгинувшим в адском пламени лагерной печи родителям, по своей голодной и страшной военной юности… Любы теперь нет, да и Москва далеко…
В двадцать минут шестого взмыленный, обескураженный Эдик вихрем подкатил к входу в хостель. Деда на скамейке не было. Это хорошо, подумалось ему. Наверное, решил дома подождать. Или выходил, сморился на жаре, и в отчаянии снова поднялся к себе? — Перескакивая через две ступеньки, взлетел на третий этаж, перевёл дух перед дверью, толкнул её и вошёл. В маленькой квартирке было тихо. Начищенные до блеска ордена весело поблёскивали в луче солнца, прокравшемся сквозь тюлевую занавеску. Большие настенные часы с маятником, из Москвы привезённые двадцать лет назад, угрожающе зашипели и хрипло пробили половину шестого. – Дед! Вставай! Ты извини. Такие пробки, не представляешь. Мы сейчас за полчаса, как на крыльях! — Старик в кресле молчал. Эдик подошёл ближе и заглянул ему в лицо. Натан Зальцман не спал. Глаза были открыты. Он улыбался. Рука бессильно свесилась. На полу валялись выпавшие из папки старые фотографии…
…Солнце пропало, сумерки окутали комнату. Простуженные часы, дребезжа, пробили семь. Внизу, на улице, тарахтели подъехавшие автобусы. Обитатели лучшего в Иерусалиме хостеля для престарелых выгружались из них, чтобы разбрестись по своим жилищам. Очередной день празднования годовщины великой победы, которого ждали, к которому готовились целый год, клонился к вечеру. В квартире на третьем этаже, на кровати, тяжело, навзрыд плакал тридцатилетний Эдик Зальцман, спортсмен, программист, отец двоих детей. Плакал, размазывая слёзы по щекам, как никогда в жизни, горько, отчаянно всхлипывая, приговаривая: — Дед! Дед! Как же так? Жизнь проклятая…