Беседа Виктории Мочаловой и Галины Зелениной

Виктория Мочалова — филолог-полонист, старший научный сотрудник  Института славяноведения РАН, основатель и руководитель Центра «Сэфер» в Москве

Целью моего сегодняшнего поста является желание оставить для себя след о знакомстве с интересным человеком. Викторию Мочалову я первый раз увидел лет 10 тому назад в Москве на семинаре Открытого Университета Израиля. Она делала доклад об истории евреев Восточной Европы и я, думавший тогда о теории хазарского происхождения  евреев Восточной Европы, спросил ее, каким образом миллионы евреев Германии смогли перебраться в Польшу, не оставив никаких материальных доказательств своего перебазирования в виде, например, глубокой колеи от колес многочисленных телег. Виктория не удивилась моему вопросу, она не стала даже обсуждать эти колеса телег, а очень толково представила математические выкладки относительно возможной репродуктивной способности евреев Германии и уровне смертности среди них. Таким образом разговор перешел из почти бытовой плоскости в чисто научную. Сейчас мы имеем возможность читать очень интересное интервью Виктории Мочаловой, данной ей Галине Зелениной. Выбор нижепредставленного отрывка из этого интервью не является стремлением к спору. Просто этот отрывок показался мне интересным.

Итак, «Букник», 19 мая с.г.,   http://booknik.ru/context/all/mochalova/

«Галина Зеленина: А вы не планировали покинуть этот оккупантский Советский Союз?
Виктория Мочалова: Мы, конечно, собирались эмигрировать в Израиль. Еще в 70-х годах. Но мои родители не хотели уезжать: их все пугало, они были пропитаны совковой пропагандой — что там гибель, смерть, капитализм. А я не могла бросить родителей (я — очень поздний их ребенок), и не могла их насильно увезти. Но я была готова к переменам. И, конечно, мой ребенок ходил на подпольные курсы иврита. И многие наши друзья сидели в отказе. Был сильный такой отъездной компонент. Но мы в итоге в него не вписались — чисто ситуативно.
ГЗ: А потом, в 90-е?
ВМ: В 90-е тут была перестройка. И было такое воодушевляющее настроение. Мы разливали смесь Молотова по бутылкам, расклеивали листовки, стало так интересно, и я думала: вот, я прожила в этой советской действительности самое плохое время, а когда тут начинается самое хорошее, я уеду? Было обидно уезжать.
ГЗ: То есть у вас была позитивная мотивация остаться?
ВМ: Да, позитивная, а кроме того — я все-таки много жила с Ильей в разных странах, в Америке, Германии, во Франции, даже в Японии мы были. Илья получил одну стипендию, потом другую, стал ездить и много времени там проводить, ну и я к нему приезжала. И у меня не осталось никаких иллюзий относительно западной жизни, они все рассеялись как дым. Когда мы жили в замкнутом пространстве Советского Союза, был миф Запада. Солженицын, когда попал на Запад, признал, что, всё, написанное советской пропагандой о Западе, оказалось правдой.  В последние лет 15 существования советской власти у нас были интенсивные контакты с иностранцами. Они просто тучами и лавинами приезжали сюда по каким-то своим делам. Я помню свой разговор с одним немецким исследователем Мандельштама. Я спросила его: «Вольф, если бы я жила за границей, я бы никогда сюда не приехала, ноги моей здесь не было бы. Вот ты можешь мне сказать, почему ты все время сюда приезжаешь и проводишь здесь кучу времени?» Он ответил: «Я тебе очень легко скажу: тут есть то, чего там я не куплю ни за какие деньги. Непрагматическое общение». И потом во всех этих контактах я заметила, что люди были озабоченные, видно было, что это не порхающие счастливые бабочки прилетели. Было понятно, что они живут лучшей жизнью, они лучше одеты и лучше питаются, чем мы, но мы — более счастливы. Близкое знакомство с этими людьми показало, что они всегда озабочены, что у них больше всяких проблем, что они больше сосредоточены на деньгах — от чего мы, в нашей бедности, были абсолютно свободны. Однажды в Берлине на приеме для всех даадовских стипендиатов (Кабаков как раз был одним из них) ко мне подошла пожилая элегантная дама — мне потом сказали, что она была послом Германии в Америке, — и говорит: «Мне сказали, что тут есть русская пара. Наверное, это вы». Я спросила: «Как вы узнали?», думая про себя, что, наверно, я как-то не так одета. Она говорит: «У вас в глазах есть радость жизни. Ни у кого здесь этого нет». Представляете?
ГЗ: То есть вы предпочли сохранить радость жизни?
ВМ: Тут, как всегда, комплекс причин. Мое пребывание заграницей с моим мужем, художником, очень четко дало мне понять, чем я там буду заниматься, какова моя роль, каково мое место. Я была бы Mrs. Kabakoff — и больше никто. Меня это не устраивало. Ведь я не Mrs. Kabakoff — я сама по себе.  Кроме того, я поняла такую вещь. Если рассматривать себя как некий текст, то при переезде заграницу очень многое в этом тексте придется менять: отчасти его надо купировать, а очень многого не хватает, и это надо дописать. А мне уже было за 40, и это не тот возраст, когда вы хотите переписывать свой текст. Это все-таки болезненная процедура. Я не говорю, что я довольна этим текстом. Но вот эта насильственная внешняя редактура… Неохота мне вот так его менять — под давлением внешних обстоятельств. Невротично. Кроме того, жалко бросать родину — как же я не увижу этого нового? Была иллюзия, что это будет совсем другая страна! Страна счастливых, замечательных людей. И мы все за это боремся, и это прекрасно. То есть вот все эти причины в совокупности.»