Гасан Гусейнов. КОМЕДИЯ, ИЛИ СМЕХ НАД ГОРЕМ

Оттолкнувшись от комедии Аристофана «Всадники», доктор филологических наук Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI отвечает на вопрос, что бывает в эпоху упрощения культуры и отказа от смеха, когда сами исторические деятели превращаются в живые карикатуры, над которыми страшно смеяться, да люди и отучены от смеха.

Чем малочисленнее общество, тем сложнее оно устроено. Эта аксиома понятна каждому человеку — атому любого общества, в каковом атоме сам этот атом разобраться не может, а чаще просто не хочет, потому что не хочет узнавать о себе самом всякие неприятные вещи.

Сложность существования общества усугубляется тем, что ничто в нем не бывает раз и навсегда установленным. Tempus edax rerum, время, пожирающее вещи, как называет его Овидий, меняет и людей. Поколение детей большой войны, которая прошла катком по стране, вырастает человечным, а поколение, выросшее в относительно мирное время, вдруг звереет и словно выпадает из цивилизации.

В сложных культурах есть специальное устройство, которое эти человеческие пертурбации документирует и передает следующим поколениям — просто к сведению. Это устройство называется культурой. В русском языке, как, кстати, и в некоторых других мировых языках, не было своего исконного слова для обозначения этого устройства, вот почему и сегодня нам приходится то и дело обращаться за разъяснениями сути дела к миру, откуда это слово пришло, т. е. к античности.

Один из возможных толкующих переводов слова «культура» такой: «Общественное устройство, которое необходимо обществу для сохранения сложности и готовности к самопознанию и при самых неблагоприятных обстоятельствах и даже безвыходных ситуациях».

Какие это могут быть неблагоприятные обстоятельства? Например, природные катаклизмы, эпидемии, а также войны. Культура является одновременно и психотерапевтом, и тюремщиком, и подругой (Музой, например), и ведьмой, и музыкой, и сточной канавой, и храмом и картиной. Отчаявшемуся она может предложить парус, но может и удавку: все зависит от того, с каким человеческим существом — злым или добрым, лживым или правдивым, холодным или горячим, в каком возрасте и в каком расположении духа она, культура, столкнется. Древние греки тоже, кстати, не знали слова культура. Они пользовались словом «пайдейя», буквально — «питомник», место и время, отдаваемое воспитанию чувств, знаний, умений.

Понятное дело, в питомник этот полагалось ходить и взрослым людям, потому что век живи — век учись — дураком помрешь.

Там, в питомнике, обязательно должно быть место у прожженных циников и у отмороженных моралистов, у вооруженных мужчин и у длинноволосых юношей-пацифистов. Кто-то должен чего-то требовать от всех подряд, а кто-то предлагает залезть в раковину и не показывать носу, а что он или она там себе думает, так и останется его или ее тайной.

Вот, например, повстречались мне две семьи, одна украинская, а другая русская. В обеих семьях папа, мама и сын. Они бежали из своих стран. Мамы не захотели уезжать без мужей, мужья не захотели быть ни героями, ни преступниками для своих сообществ. В глазах юристов и моралистов оба они — дезертиры. Для моралиста из страны-агрессора русский муж достоин кары, а украинский — презрения. А моралист из страны-жертвы агрессии смотрит на обоих с брезгливым отвращением. И, конечно, непременно учит тех и других, как им жить, писать и говорить.

Культура, она же пайдейя, мешает моралистам развивать свою, как теперь говорят, повестку. Повестка упрощения протаскивается без особой ловкости. Есть политическая простота момента: ясно, что лидеры и, возможно, большинство населения одного государства — людоеды, а большинство населения другого — жертвы человеконенавистнического режима государства-соседа. Но на этом простота кончается.

Ведь есть еще и люди, находящиеся далеко от театра военных действий. Есть и такие, у кого просто медленно ворочаются мозги. Как быть им? Что им думать? От чего бежать? О чем мечтать?

Они, может быть, вовсе не хотели рождаться в этом мире, не заказывали себе этот мир с его, как выясняется, ложью и мразью на каждом шагу.

Простое общество просто пугает или шугает человека. Хорошо, если напуганным людям удается отбежать подальше, а как быть тем, кто попал в капкан окружающего самоуверенного большинства?

В сложных культурах для разговора этих людей друг с другом были придуманы трагедия и комедия. Формально они нужны была для воспевания богов плодородия и виноделия. Людям полагалось в весенние и осенние праздники, посвященные этим богам, вырываться за пределы обыденной жизни и собираться в театре, чтобы увидеть мир наизнанку. Или подглядывать за самими собой, но — глазами суровых богов или веселых людей.

Нам страшно не повезло. Аристотель описал в общих чертах, как работает трагедия, и худо-бедно научил людей очищаться переживанием чужой героической смерти. А вот часть его трактата, посвященная комедии, затерялась, и природа смешного до сего дня остается, мягко говоря, недопонятой.

Трагические тупицы или просто тупицы мешают людям смеяться. Одни говорят, что перед лицом чужого несчастья смех аморален, другие подозревают смеющихся в сговоре с врагом и в ослаблении морально-политического единства народа-агрессора. Третьи рассуждают, как им кажется, тоньше: смеяться можно, но только на языке жертвы. А на языке агрессора нельзя, потому что этим ты обесцениваешь страдания жертвы, даже если смеешься над людоедами.

Сложная культура сопротивляется до последнего. В трагедии она интересуется героем, а в комедии — антигероем. В трагедии народ изображается плачущим или причитающим хором. А в комедии — кем-то вроде Ельцина в «Куклах» Виктора Шендеровича. Вокруг него — рой угодливых упырей-поводырей (по-гречески — демагогов). Принято считать, что Аристофан писал и ставил «антивоенные комедии». Ну да, формально в них, конечно, ни слова доброго нет о войне — ни в «Лисистрате» (на русский это имя переводится как Демобилизация), ни во «Всадниках». Но только все это не потому, что Аристофан против этой вот конкретной войны или против того, как ведут ее афинские стратеги. Он разбирает природу человека, который войны затевает, а потом не может из них выбраться.

В комедии Аристофана рядом с карикатурными масками узнаваемых политиков присутствуют персонажи воображаемые. Прозрение и Народа-старикашки на сцене, и его прототипа в театре наступает на короткое время, но ради этой вспышки разума и рискует смеяться Аристофан.

Разные были воеводы у афинян, говорится в комедии «Всадники». Но хуже нынешнего кожевника, звали его Клеон, наверное, и придумать нельзя. Патриоты гневались! Да как не стыдно обижать Клеона. Аристофан все-таки предупреждает: за кожевником придет колбасник, совратит народ колбасным фаршем, изведет народ афинский на войну.

«Какая твоя наука?» — спрашивают у колбасника. «Дубиной по башке отоварить!». — «Чему научился?» — «Красть и перепрятывать украденное». — «Чем промышляешь?» — «И передом, и задом, и колбасками». — «Да ты спаситель наш! Стань правителем над этим вот народом, собравшимся в театре! Будешь орать в собрании, кутить и блудить за казённый счёт! Одной ногой станешь в Азии, другой в Африке!»

Тут я приврал: хоть слово «политтехнолог» на вид греческое, но сами эллины называли своих демагогов иначе. Колбасник Аристофана был, возможно, прототипом всех будущих клиентов политтехнологической шайки и опоенного из этой шайки народа. В конце комедии колбаснику удается бросить своего подопечного в кипящий котел с травами, откуда старикашка-народ-афинский выбрался помолодевшим и посвежевшим. Хор всадников прославляет чудо омоложения, комедия занимает первое место в состязании, что, по легенде, не мешает разгневанному Клеону поколотить Аристофана и даже взять обещание, что тот впредь не станет смеяться над политиком.

Смешно, что сегодняшний читатель лучше знает военачальников той далекой эпохи по карикатурам Аристофана, чем, так сказать, по более достоверным литературным портретам историков. Но живой опыт нашего времени учит и другому. Когда комедия запрещена, а по городу бегают обиженные солдафоны, театральные маски — безобразные карикатурные хари — приобретают сами политики. Театра нет, драматург и постановщик поколочены и даже заколочены. Народу остается смотреть, как ссорятся из-за мясного фарша натуральные чудовища без масок — лысое и красноречивое с кувалдой и волосатое и косноязычное с бородой.

Они кричат друг на друга, оспаривая друг у друга право на мясной фарш.

Вы спросите, а где же комедиографы? Разметало по свету. Дмитрий Быков в изгнании, поэт и политтехнолог Бориса Березовского Андрей Орлов — в Москве, протагонист Михаил Ефремов — в тюрьме. В мире-то что, в мире культура осталась сложной. А кое-где кровавая комедия идет без актеров, без драматурга. В ней участвуют сами смертельно серьезные зрители. Фарс для мясного фарша.