Александр Иличевский о своей бабушке Циле

Бабушка к моменту переезда в Калифорнию окончательно потеряла какую бы то ни было укорененность в реальности. При пересадке в Нью-Йорке она потеряла свой чемоданчик со всеми документами, фотографиями и бедными семейными реликвиями. А потом, когда я ее спрашивал, как она добралась, она отвечала: «Мы плыли на хорошем, большом пароходе, и я не боялась утонуть». «Ба, это был самолет! Почему на пароходе?» — «Потому что у него были иллюминаторы».

Бабушка страдала атеросклерозом — это то, что можно было сказать наверняка по тогдашним методам диагностики. Многое она не помнила — и далекое и близкое, но с очевидностью теряла иногда оперативную память, была чудовищно рассеяна. Потом на это наслоились подозрительность, убежденность в ложных ситуациях… К ней являлись, по ее рассказам, люди из прошлого, из начала века и пытались рассказать об отце, который канул в Калифорнии. В общем, реальность и память вокруг нее зыбились. Для меня это было и невыносимо, и дико интересно. Потом прибавились побеги в город, несколько раз домой ее привозила полиция Сан-Франциско, потребовали прикрепить ей на запястье браслет, от которого она всячески пыталась избавиться. Закончилось все переездом в Jewish Home — так, наконец, она обрела покой. В конце концов, она перестала узнавать людей, путала сыновей, но и их позабыла. Перед смертью меня не узнала, вздрогнула, когда я поцеловал ее на прощанье.

Моя бабушка Циля отличалась отменным нигилизмом, который начинался с мизантропии.

Семейное предание гласит, что, когда меня принесли из роддома, она пробормотала: «Ну, вот, еще один мученик народился». Мама этого свекрови так и не простила, но всегда ее жалела. Впрочем, как еще было относиться к женщине, потерявшей в войну мужа и дочь и оставшейся с двумя маленькими сыновьями одной.

Военный врач, бабушка Циля вторую половину стажа проработала на «скорой помощи». Ее самый часто употребляемый диагноз назывался так — simulanticus naturalicus. Я был счастлив, когда она брала меня с собой на вызовы. Это было настоящим путешествием, например, в какие-нибудь трущобы, где случилась вспышка дизентерии.

Образ жизни у нее был простой: работа, собаки-кошки — и чтение медицинской и художественной литературы. Дом был набит книгами, во дворе обитали несчетные котообразные, из которых я помню безумную Машку, способную с голодухи сожрать неразмороженного минтая целиком, и старого кота Аксакала, засыпавшего на ходу, пересекая веранду: бредет, бредет и брык — валится на бок, и так раза три, пока достигнет двери. Псы были, в основном, злющие, мощные, с обрезанными ушами и хвостами, — когда они возвращались после собачьей свадьбы, бабушка в очередной раз штопала их в саду специальной ниткой, наклонившись из плетеного кресла-качалки.

Циля работала в режиме сутки через двое и имела способность засыпать в любую минуту суток. Читала она чаще всего Чехова и Толстого, всю сотню томов, с письмами и дневниками. Засыпала среди страниц, просыпалась среди страниц, читала дальше…

Еще она слушала BBC и Радио Свободу, для пущей слышимости поместив плашмя радиоприемник в пустой медный таз, где варила варенье из лепестков роз, инжира и других сокровищ из сада.

Людей, повторюсь, она недолюбливала, и завоевать ее расположение было трудно. Меня она несколько раз выгоняла из дома, но всегдашняя рассеянность заменяла ей прощение и мне примирение. Впрочем, я не сильно обижался благодаря внушениям матери, и тем более у меня в трех верстах имелось иное убежище — дом моей другой бабушки, совершенно ангельского человека. Вспоминаю я обеих часто — как-то получилось, что они всегда со мной — включая всецело телесно, я помню их не только до последней черточки характера, но и каждую морщинку. И Цилю я вспоминаю особенно сейчас, когда взялся перечитывать Чехова — с его важнейшим рецептом: «Садиться писать следует только с холодной головой». Рецепт этот совершенно медицинский, ибо только с холодной головой можно кого-нибудь вылечить.