Вариации на тему Э.Бормашенко » Ученый для себя».

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ Э. БОРМАШЕНКО « УЧЕНЫЙ ДЛЯ СЕБЯ».

«Ученый для себя» — такое определение дает Э.Бормашенко ученым, которые не занимают первые строчки в рейтинге — ни по количеству работ, ни по числу цитирования их трудов, с точки зрения объективных критериев. «Ученому в оценке своей работы все более приходится опираться на собственное ощущение значимости и ценности добытого результата», как пишет автор.
В своей книге [1] автор ставит ряд актуальных проблем современной науки. Ученые сетуют на то, как трудно стало печатать статьи в научных журналах, что некому их реферировать, что, чем тривиальней, чем серее статья, тем легче ее напечатать.
«Если представленный результат воистину нов, редактор впадает в панику, а вдруг ошибка, нелепость, чушь? Напечатаешь – скандал Как же бедному редактору знать, что статья в самом деле хороша? Он же не может разбираться во всем. Никакого другого механизма, кроме слепого (черного) рецензирования, когда рецензент автору неизвестен, наука не знает»[2]. Автор задает сакраментальный вопрос: как же узнать, хорош ученый или плох, талантлив или шарлатан?
Автор пишет, что развилась целая область знания – «наукометрия», в которой, вроде бы, установлены довольно общие закономерности – это оценка ученого по количеству публикаций и числу цитирований. Но и это «не мерило» — к такому выводу приходит Бормашенко.

Эти размышления ученого невольно вызывают в памяти те времена, когда основным критерием было соответствие деятельности ученого господствующей идеологии, его лояльность партийной линии. За убежденность в своих идеях ученым приходилось платить высокую цену.

Вспомним трагическую судьбу О.М.Фрейденберг(1856-1959).
К последней своей работе «Образ и понятие», опубликованной спустя 20 лет после ее смерти, эпиграфом она предпослала следующие пронзительные слова: «20.III.1954. Приходится начинать все с того же. С тюремных условий, в которых писалась эта работа. У меня нет права на научную книгу, а потому я писала на память. От научной мысли я изолирована. Ученики и друзья от меня отвернулись, аудитория отнята. В этих условиях я решила синтезировать свой 37-летний исследовательский опыт, чтобы на этом заглохнуть. Прохожий! Помолись над этой работой за науку»[3].

Или Л.С.Выготского, труды которого западными учеными приравнивались к расшифровке «генетического кода». Его научные заслуги прекрасно характеризует высказывание Вяч Вс Иванова. Будучи на конференции в Женеве, посвященной 100 –летию Выготского и Пиаже, он убедился, «насколько до сих пор мировая наука не поспевает за гением, умершим от туберкулеза в 1934 г. и потом многие годы бывшим под запретом у себя на родине» [4].

Но вот, что странно. Казалось бы, прошло время «свинцовой идеологии», работы этих ученых увидели свет. Но, если спросить, востребованы ли их труды в языкознании, имеют ли они высокий «индекс цитирования», то ответом будет: скорее нет, чем да. Чем это объяснить? Инерцией научного мышления? Или это чувство самодостаточности ученого, подобное сознанию «ученый для себя», но c тем преимуществом, что оно подкрепляется научными званиями и регалиями, дающими авторитет в ученом мире?

Возьмем для примера фундаментальную монографию « Поэтика библейского параллелизма» [5]. Ее автор видный ученый-гебраист, переводчик, филолог А. Десницкий.
Исследуя поэтику библейских текстов, он пишет об «удивительном для нас свойстве архаического сознания проводить нелогичные или, лучше сказать, внелогические связи между предметами и явлениями и обозначающими их словами
В наш достаточно рационалистический век мы привыкли к однозначности понятий. Мы живем в мире, где информацию принято преподносить линейно, четко указывая разделы и ссылки, плавно и логично переходя от одной темы к другой; где в информационном поле властвуют законы стандарта, логики и простоты. Но библейским авторам он был неведом
Современный человек четко знает (хотя иногда предпочитает об этом забывать), что если «А похоже на Б», то это вовсе не означает, что «А и Б – одно и то же». Но если обратиться к самым древним временам человечества, от которых до нас дошли языковые свидетельства, то мы видим, что в этих языках не всегда возможно провести границу между отождествлением, сравнением и метафорой».

Все это не вызывает возражений. Древнее архаическое мышление представляет собой образ мышления, совершенно отличный от современного. Оно не подчиняется законам нашей логики. Для него характерно представление о тождестве единичного и общего, слитности субъекта (человека) и объекта (природы), и, в целом, единстве всего сущего на земле. В те времена человек не так сильно осознавал свою принадлежность к человеческой расе, как ощущал свое космо — биологическое участие в жизни, окружавшей его.
Для начальной стадии древнего сознания характерным является структурное тождество языкового и мифического мышления, поэтому процесс первичного зарождения языковых элементов и мифических образов необходимо рассматривать в их единстве.

Исследованию древнего архаического мышления, мифотворчества, особенностей мифологической семантики посвящена огромная литература. Среди зарубежных ученых можно назвать такие имена, как Л.Леви-Брюль, Э.Кассирер, Г.Узенер, Ф.Боас и др. В русской науке эти исследования в первую очередь связаны с именами Н.Я. Марра, О.М.Фрейденберг, Л.С. Выготского.

Однако ни одного этого имени нет в объемной библиографии Десницкого.

Очевидно, что древнее мышление откладывало отпечаток на словотворчество, выражением чего было неповторимое своеобразие словосочетаний и языковых оборотов, в которые облекалась древняя языковая мысль. С точки зрения ученых, словообразование в древних языках шло в нарушение всех лингвистических законов, что побуждало относить эти особенности к «этимологическим причудам» древнего языка.

Подобные особенности словотворчества иврита озадачивают и Десницкого. Размышляя над этим, он приводит для иллюстрации пример из книги пророка Иеремии(1:11-12), в которой слово שקד обозначает одновременно, и «миндальный жезл», и «бодрствую».

Он пишет: «С нашей точки зрения, здесь сопоставляются два слова, обладающих чисто случайным внешним созвучием. Для нас подобная игра слов может быть предметом разве что шутки. Мне однажды довелось услышать, как моя жена обращалась к нашему маленькому сыну, хватавшему подряд все предметы на кухне: «вот это лук порей, и если ты не успокоишься, то я тебя выпорю»… Связь между луком-пореем и гипотетической шлепкой малолетнего шалуна совершенно случайна. Но для пророка Иеремии сходство между миндалем и бодрствованием достаточно глубоко, чтобы через нее Господь открывал людям Свое Слово.
Может быть, носители языка видели в корне одно слово, парадоксальным образом означающее одновременно «миндаль» и «бодрствование», и раскрытие внутренней связи этих двух понятий было не просто изящной языковой игрой, но средством познания мира?»

Такой вопрос в устах маститого ученого не звучит. Он характерен больше для лектора по распространению научных знаний.

Вопросы архаической смысловой системы и особенностей древней архаической семантики с исчерпывающей глубиной разработаны в трудах О.М. Фрейденберг.
В одном из своих писем к Борису Пастернаку Фрейденберг писала, что хотела бы поставить во главу угла «мысль о различиях, которые оказываются тождеством», а также «вскрывать генетическую семантику и находить связи среди самого разнообразного» [6].

Эти слова в полной мере можно отнести и к рассматриваемым вопросам словообразования в иврите (в частности, к приведенному Десницким примеру). Ведь, соединяя слова, далекие по смыслу, иврит тем самым устанавливает «связи среди самого разнообразного», в основе чего лежит генетическое тождество их семантик, которое восходит к древнему архаическому мышлению. Так, и слово שקד – миндальное дерево называется так «по свойству его просыпаться и пускать почки раньше других деревьев. От этого и слово שקד — бодрствовать» (О.Н.Штейнберг).

Важно, что закономерности древнего мышления и особенности архаической семантики, связывающей разнородные по значению слова в древних языках, получают научно-экспериментальную основу в исследованиях Л.С.Выготского. Созданная им теория комплексного мышления дает новый подход к изучению древнего языка. Рассматривая характер словообразования иврита в аспекте мышления в комплексах, можно убедиться, что выделенные им типы комплексного мышления находят свое полное соответствие в структуре корневых гнезд иврита. Это объясняет тот семантический разброс, который характеризует их образование [7].

Далее Десницкий приводит еще пример неясной этимологии — это происхождение имени Израиль из Ветхого Завета. В библейском имени Израиль он находит звуковое и смысловое сходство со словами שרית עמ אלהימ (ибо ты боролся с Богом). Но оговаривается, что «оценка этого построения по критериям этимологии оправдана не в большей степени, чем оценка самой борьбы Иакова с Незнакомцем с точки зрения правил дзюдо или карате».

То же самое — имя Ной (נה), в котором автор усматривает звуковое сходство с такими словами, как נוח (покой, остановка), חן (милость, приязнь, расположение), נחמ (утешить, передумать, изменить решение), מחה (изгладить, уничтожить).
«Слова, сами по себе как будто не связанные друг с другом, благодаря звуковым совпадениям неожиданно образуют в данном конкретном контексте единый комплекс понятий, несводимый к сумме значений каждого из слов», пишет он.

Десницкий приходит к выводу, что «ветхозаветные объяснения имен не столь уж наивны и ошибочны, как представляется современным этимологам. Они просто строятся по иному принципу: внешнее созвучие подтверждено глубоким внутренним единством.
Даже если в имени Ноя и нет буквы ם, то все дальнейшее повествование подтверждает глубокую смысловую связь его имени с глаголом נחם .

На самом деле, здесь имеет место типичное для древних языков явление, которое проясняет природу имен собственных, о чем также писала Фрейденберг.
Согласно ей, в Библии, как и в других древних эпосах, «имена собственные находятся в окружении тех самых созвучий, из которых состоит само имя, иногда оно полностью сливается в звуковом отношении с ближайшими словами контекста». «Архаический язык, если можно так выразиться, развертывает сам себя: он варьирует одни и те же комплексы звуков, с одной и той же семантикой, давая повод к будущим фразам одинаковой основы»[8]. Это ее высказывание, можно считать, выражает всю квинтэссенцию древнего словообразования.

Десницкий отмечает «значимость созвучий» для анализа древнего словообразования, но пишет об этом в своеобразной форме: «Если для А.А. Блока выражение «чудь начудила, да меря намерила» было скорее языковой игрой, то для библейского автора подобное звуковое сходство наверняка стало бы поводом подробно рассказать, как именно начудила чудь и что именно намерила меря, и как эти события повлияли на дальнейшую судьбу этих народов». Однако и в этих своих размышлениях Десницкий идет как бы окольным путем, обходя научные источники.

Но еще Фрейденберг писала, что в самую раннюю эпоху космического словотворчества, когда слов было мало, «вначале не только язык, а каждая отдельная его фраза представляла систему, в которой все слова значат одно и то же, повторяют друг друга и семантически, и фонетически, и ритмически»[9]. Это находит отражение в Библии, в художественную ткань которой вплетаются те словесные образования, которые были выработаны еще архаическим языкотворчеством. Из сходства фонетического и смыслового состава языка возникает такая его особенность, как «игра» звука и смысла, «игра созвучий», которая создает неповторимое своеобразие библейских текстов.

Задумывается автор и над тем, отчего древние тексты так изобилуют омонимами, т.е. звуковым тождеством слов при их смысловом различии.
« Мы привыкли, что любое слово употребляется всегда только в одном значении. Если оно многозначно или если мы имеем дело с омонимами, то в каждом конкретном случае реализуется лишь одно из возможных значений: ‘лук’ может расти на грядке или метать стрелы, но никак не то и другое одновременно. Сами эти значения вполне универсальны и могут быть легко определены.
Но как только мы переходим к текстам, созданным в совершенно иной культурной среде (например, на древнем Ближнем Востоке), всё выглядит далеко не так просто.
В современных словарях библейского иврита рост числа омонимов принимает угрожающие темпы и в результате их доля начинает существенно превышать долю омонимов в словарях современных языков».
Для автора это некая данность, которую надо принять.

Но здесь важно представлять отличие омонимов в современном языке от таковых в древнем архаическом языке. В современном языке слова, являющиеся омонимами, связывает только фонетическое сходство, как например: стол (диететический) и стол (предмет мебели), корень (растения) и корень (интегральный), коса (орудие для сенокоса) и коса (из волос).
В то время, как в древнем языке, согласно О.М.Фрейденберг, «внутри таких «языковых отождествлений и семантических уподоблений лежат тождества и подобия, имеющие мифологический характер и объединенные метафорической связью». Эта «омонимия» на самом деле является полисемией или многозначностью слова и возможна только на базе мифологического мышления.

Так, в иврите слово «кэрэн» одинаково относится и к «рогу», и к «лучу», а «кэшер» обозначает одновременно, и «узел», и «заговор».
То же самое можно сказать относительно слова «аин», которое значит и «глаз», и «источник», а также слова «эцем», что означает и «кость», и «суть». Объяснение этому в той генетической общности их семантик, которая вытекает из тождества мифологических образов. Тем более, что иврит тесно связан с мифологией.

Десницкого также озадачивает употребление в Библии одних и тех же слов, но в противоположных значениях: «Порой мы видим, что так начинают вести себя слова, значение которых, казалось бы, всем прекрасно известно и не допускает никаких сомнений.
Так, в первых главах книги Иова глагол ברך, обычно означающий ‘благословлять’, исходя из контекста, явно приходится переводить как ‘хулить, проклинать’:
Быть может, мои сыновья согрешили – хулили Бога в сердце своем (1:5).

Он пишет: «уже раввинистические комментаторы предположили, что в данном случае имела место благочестивая редактура, и отнесли эти места к «тиккуне-софрим» (256).
С их точки зрения, изначально в тексте стояло слово, означающее именно ‘проклинать’ (например, глагол קלל), но поскольку в качестве объекта проклятий всюду выступал Господь, переписчик-редактор решил заменить неподобающий глагол на его антоним.
Едва ли в этой жизни мы узнаем, так обстояли дела на самом деле или не так», делает заключение Десницкий.

Но такая двойственность или дихотомия слова – естественное явление в древних языках, которое подробно исследовала Фрейденберг. Мифологическое мышление носило отождествляющий, нерасчлененный характер, в силу чего противоположные явления назывались одним и тем же словом.
В латинском, к примеру, слово sacer означает «святой» и «проклятый», а слово «preces» значит «мольба» и «проклятие». У греков одинаково обозначаются «грех», «проклятый», но и «очищение от греха».
Аналогия этому в иврите: слово תפלה означает молитва, моление, но также мерзость, гнусность, хуление (разница и небольшая — в огласовках), а слово חטא значит одновременно «вводить в грех кого» и «очищать от вины».

Фрейденберг писала: сохраняя такую двойственность, «слово» могло выступать в двух функциях. Из слова — добра рождалась слава, хвала, благословение, благо. Не в одном русском языке, указывала она, «слово» и «слава» лингвистически тождественны. Другая функция слова – хтоническая и заключает в себе зло, проклятие, брань.
Слава и хвала в иврите обозначаются одинаково теhила. От одноименного с ним корня — слова הללויה (Аллилуйя, восхваление), תהלימ (псалмы), но также הולל ( быть неистовым), התהולל (неистовствовать), как проявление противоположной значимости слова.

Двойственность «слова», присущая мифологическому мышлению, соотносится с одним из основных его законов, который формулируется как coincidentia oppositorum или слияние, совпадение противоположностей (М.Элиаде). Этот закон лежит в основе построения и мифологической картины мира, которая представляет собой два противоположных плана. Поэтому, как правило, все мифы дуалистичны, а действующие в них божества имеют двойственную природу. Бог – это жизнь и смерть, свет и мрак, голод и насыщение. Великие богини одновременно являются божествами плодородия и разрушения, рождения и смерти.

Не нам судить, почему Десницкий не обращается к научным источникам для объяснения тех или иных волнующих его вопросов, касающихся древнего словообразования и языкотворчества. Но положительным является сам факт, что он задается этими вопросами, пытается найти разгадку происхождения древних слов, несмотря на утвердившиеся в лингвистике законы.

Ведь «научное познание начинается с «остранения» (в том смысле, в котором употреблял это слово Шкловский). С превращения давно знакомого в странное: о странном спрашивают, что же спрашивать об известном? Ученые – люди, которые хотят странного. Миллионы людей наблюдали падение предметов на Землю и до Галилея, и никто не видел в этом странного… Надо быть Галилеем, Ньютоном и Эйнштейном, чтобы разглядеть в столь привычном — непонятное»[10]. И к этим словам Бормашенко нечего добавить.

ЛИЕРАТУРА

1.Бормашенко Э. Сухой остаток. «Москва- Иерусалим», 2014
2. там же, с. 99
3.Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. Москва Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1998, с. 224
4.Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.1 Москва. Школа «Языки русской культуры», 1998, с.390
5.Десницкий А. «Поэтика библейского параллелизма» esxatos.com/desnickyy-poetica-…
6. Фрейденберг О.М. Переписка Бориса Пастернака. Сост. Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак. М.: Изд. «Худ. лит.», 1990, с. 111.
7. Беленькая И. О сверкающих «бзиках» в глазах… и не только о них. Статья в «Мастерской», февраль 2013
8. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. Москва Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1998, с. 75
9. там же, с. 73
10. Бормашенко Э. Сухой остаток. «Москва- Иерусалим», 2014, с. 103