Превосходный текст Кати Марголис

«В минуту выноса (тела Пушкина), на который собрались не более десяти ближайших друзей, жандармы заполнили ту горницу, где мы молились об умершем. Нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей, проводили тело до церкви.

Пришедшие к Исаакиевскому собору люди нашли его запертым, но молва быстро распространила известие о том, где будет отпевание. Вскоре площадь вокруг Конюшенной церкви «представляла собой сплошной ковёр из человеческих голов», мужчины стояли без шапок. В храм пускали только по «билетам». Когда кончилось отпевание, гроб вынесли из храма, перетащили через соседние ворота в заупокойный подвал. «Всё мелькнуло перед нами на один только миг», — писал студент-очевидец. Студентам, кстати, строго запретили в этот день покидать занятия».

Всё узнаваемо до деталей. Дурная бесконечность вечной актуальности. Опять об Пушкина или Пушкин как «наше-всё, что осталось».

В последний наш приезд в Россию я успела отвести младшую дочку на Мойку, 12. И диван, и комнаты, и кабинет с книгами и вся абсурдная и трагическая история дуэли и похороны под надзором жандармов произвели на нее огромное впечатление. Когда мы вышли оттуда , она чуть не плакала: -мам, какой ужас, зачем его убили, сколько бы всего он успел еще написать…

Сегодня день смерти Пушкина, и в 2023 это звучит и для нее совсем иначе. Сколько бы всего успели написать или увидеть, сделать, прожить, скольких бы обнять, сколько бы успели прожить единственных жизней те, кого убили большим или мельчайшим куском металла , совершенно сознательно спроектированным и спланированная, пущенным и направленным теми, кто объявил себя наследниками Пушкина или кого им пичкали в школе.

Сегодня по Украине выпущено 71 ракеты. (61 сбита силами украинской ПВО). Сейчас снова воздушная тревога. С минуты на минуту полетят новые ракеты.

Религиозное отношение к Пушкину в разных изводах официоза государственной религии или же в катакомбных вариантах и ересях культурного сообщества, а чаще всего в гибридных формах того и другого — неотъемлемая часть нашего воспитания.
Неудивительно, что За 12 месяцев войны именно Пушкин стал универсальным тестом на адекватность.

Прошли его немногие.

Как только речь заходит о Пушкине, в хоре по поводу снесенных на территории независимой страны памятников, исключении из школьной программы иностранного государства, имперских приступов «боли за русскую культуру» на фоне всего того, что россияне творили и творят в Украине, на фоне убийств, взрывов, пыток, на фоне немыслимого в 21 веке варварства Z голоса сливались и сливаются с голосами оппозиции вплоть до неразличения. (Этот феномен российских литературных религиозных практик требует, конечно, отдельного осмысления. Как и неожиданное для меня совершенно истерически-иконостатическое восприятие Бродского.)

Быть первым поэтом в России тяжелый крест не только при жизни, но и после смерти. Мертвые прав не имут.

Пушкину всегда не везло. В своей посмертной жизни кем он только не побывал за века апроприации его властью : и верным сыном бога-царя-и отечества, и борцом с самодержавием, и патриотом, и верноподданническим исконно-посконным сталинским символом 37-го (какова присланная мне другом расписная тарелочка с лубочными красноармейцами-нквдшниками в компании Александра Сергеевича!), и борцом с захватчиками, и жертвой режима, и певцом свободы, а теперь вот опять не просто священным символом империи , но пропагандистом оккупации и геноцида. В качестве “великого” главного культурного символа, освящающего собственную легитимность и, конечно предающим и ей “величие” — куда ж без него?!

Впрочем, «не везло» ему не случайно. Всё вышеперечисленное (кроме, пожалуй, геноцида) можно при желании накопать в бескрайнем пушкинском поле. И верно, что был он и имперцем, и царедворцем, и колонизатором, и представителем нацменьшинств, и вольнодумцем, и певцом свободы, и верным другом, и неверным мужем, и человеком чести, и хулиганом, и много ещё кем. Но главное— поэтом.

“За тем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона// Гордись, таков и ты поэт, и для тебя условий нет.»

Условий как условностей. Но без условностей и величия хоть в какой-то самой извращенной форме—как власти, так и рядовые — как раз никак не могут.

Попытки обильного цитирования, желание приникнуть к прецедентам классиков и прочие приемы (само)«защиты» русской публики посредством культуры звучат сегодня ничуть не более осмысленно и не менее позорно, чем пропагандистский словесный лом.

Казалось бы, что в имени тебе моем? Зачем душить томиком в углу? Читай себе под сенью собственной крыши и в тиши.

Но нет. Величие не позволяет. Нужно либо вешать на оккупированных территориях цитаты cосланного за свободолюбие (как бы еще Пушкин оказался в Херсоне, если бы хлопотами Жуковского и Карамзина сибирская ссылка не была бы заменена ему на так называемую “южную”?), либо с пеной у рта доказывать, что Пушкинневиноват.

А эти памятники-истуканы на просторах бывшей империи? И дискуссии вокруг них? Как вообще связаны стихи и истуканы?

Ведь чистой воды язычество и идолопоклонство…

Разве не дики все эти памятники в принципе для того, кто вслед за Горацием написал «я памятник себе воздвиг НЕРУКОТВОРНЫЙ»? И залогом существования этого памятника называл именно существование поэзии («доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит”), а вовсе не другие условия. Впрочем, дальнейшая географическая экспансия даже этого нерукотворного памятника внутри текста из сегодняшнего дня тоже требует переосмысления. И это отдельная работа по внутренней деколонизации. Она ещё фактически даже не начиналась, но нынешняя война сделала её актуальнейшей задачей. Если, конечно, русская культура не успеет отменить саму себя быстрее.

И даже при всем своем “нормальном” имперстве ХIX века Пушкин говорит не об экспансии русского языка, а о переводе: «и назовет меня сущий в ней язык». Не русский. Конечно, Пушкин с трудом переводим и потому гораздо меньше читаем на европейских языках, чем, скажем, Чехов или Толстой (хотя у меня есть одна прекрасная история-исключение  https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=529795193735117&id=100001139226342 ), и еще и поэтому поэт становится такой легкой добычей для государственной и национальной монополизации. И превращается все в ту же кувалду — только в кожаном переплете.

Именно извращенная болезненная литературоцентричность на месте лакуны гражданского общества ответственности и вечная мерзлота “всемирной отзывчивости” стала особенно очевидна на фоне нынешней войны. Из всех пропагандистских ходов именно “русофобия” и “кэнселинг” вызывали широкий отклик культурной публики вне зависимости от политической позиции и места проживания. Подход оказался очень продуктивным. Все разговоры о том, что «культура не виновата», «при чем тут Пушкин», «Разве Достоевский устраивал Бучу» повторяются как дурная бесконечность недаром.

Повторю, дело не в том, читал ли насильник в Буче книги Достоевского или Пушкина. Конечно, не читал. (А если читал, то, как показывает вся история варварства цивилизации— образование дела не меняет.) Дело в том, что в каждой подобной дискуссии отчетливо видно, что именно своими родными поэтами, писателями и книгами, казалось бы, призывающими и учащими обратному, российская читающая публика тем не менее по-прежнему баррикадирует свою совесть от ответственности и авторефлексии.

Среди моей корреспонденции из Украины было такое письмо:

“фраза дочери из 2014 года (…):”Мама, спасибо тебе большое, что ты меня вырастила на русской литературе. Чехов, Толстой, Достоевский — прекрасный камертон, катализатор, помогающий отличить добро от зла. Спасибо, пригодилось. Теперь — в огонь…”

А Россия продолжает убивать.

Прямо сейчас на украинские города летят ракеты. Можно следить в прямом эфире и ничего не мочь сделать.

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…

1830 г.

Выполнить это завет едва ли удастся, пока главная проблема россиян как общности не только в отсутствии таких понятий, как память и сердце, но и в непонимании простой пословицы “люби кататься — люби и саночки возить” в отношении собственного культурного наследия.
Зато с истуканами и кумирами все в порядке.

Им бы гипсовым, человечинки — они вновь обрету величие… При чем, с каким знаком не так важно.

Главное — иконостас не трожь.

А очередного пушкиномандельштама мы убьем или затравим сами. И сами канонизируем. И потом сберемся, как ныне, и прибьем щит с его портретом на врата очередного Цареграда.

Но при этом это всегда будем не мы, а какие-то они.

В русском языке с личными местоимениями давно нелады, зато всё в порядке с безличными и пассивными конструкциями.

И с переносом ответственности вовне.

Кто виноват?

Пушкин.