Татьяна Н. Толстая. Дата

100 лет назад расстреляли Гумилева.

Как и полагается большому поэту, он это предчувствовал, предзнал: расстреляют.

Об этом его стихотворение «РАБОЧИЙ»:

Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.

Гумилев был другом моего деда Михаила Лозинского, он был крестным отцом моей мамы, так что человеком он был своим, домашним, хоть и расстрелянным сто лет назад.

На полке стояли его тоненькие сборники: «Огненный столп», «Жемчуга», «Путь конквистадоров». Когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, я переписывала себе стихи в красную записную книжечку, чтобы они были всегда со мной, ведь эти сборники драгоценны, их из дома выносить нельзя, да и вообще лучше никому не показывать. Гумилев был расстрелян, а потому запрещен.

Самыми любимыми были «Жираф» и «Капитаны».

«Только сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет», — тут же весь мир: и земля, и океан, и бег облаков над ними, и все бесконечное будущее, провидеть которое дано поэтам.

Вот еду я в трамвае с Выборгской стороны на Петроградскую, и мне пятнадцать лет, — очки, коса, ноги косолапые. Вид — по фотографиям сужу — тупой и унылый. Ни кожи, ни рожи.

Поэтому ко мне сейчас же привязывается питерский пьянчуга достоевского разлива: философствующий, тоскующий по каким-то заоблачным истинам, горько разочарованный. Презирающий чернь и вообще толпу. Присаживается на соседнюю скамейку.

— Эх, вы-и-и-и… Современная молодежь… Ничего-то вы не знаете… ничего не понимаете… «Послушай! Далёко-далёко, на озере Чад изы-ы-ысканный бродит жираф…» Не знаете вы ничегошеньки!

И он горько и сильно затряс пьяной кудлатой головой.

— Почему же это мы ничего не знаем? — спокойно спросила я, повернувшись к нему своими очками минус три с половиной, оправа такая розовенькая со стразиком. — Это стихотворение Николая Степановича Гумилева, расстрелянного в 1921 году, в августе, сборник «Романтические цветы». Всё мы прекрасно знаем.

Никогда я ни до, ни после не видела, чтобы человек с такой скоростью одновременно отшатывался, пугался, трезвел, вываливался из трамвая (остановка 1-й Медицинский) и бежал по ул. Льва Толстого, как увидевший лешего или пришельца.

А я, очкастая и косолапая, поехала себе дальше.

А сборники стихов Гумилева через несколько лет увидела у меня на полке и украла школьная подруга, зашедшая в гости со своим молодым человеком. Вернее, молодой человек крал, пока она меня отвлекала. Он вообще много крал и был этим известен. Но плохую карму он все-таки словил: поехал переводчиком в Афганистан, и там его настигла та гумилевская пуля, отлитая невысоким старым человеком, которая так и бродит по свету, неупокоенная и ненасытная.

«И вокруг скита пустого

Терн поднялся и волчцы…

Не творите дела злого —

Мстят жестоко мертвецы.»