Автор: Нас воспитывали очередями, ожиданием ареста, страхом перед человеком в форме, воспеванием революции как ценного и достойного эпизода истории.
Нам было один раз и навсегда объяснено, что ты как единица в общем не очень важен и довольно неинтересен. Ты становишься ярким на сером фоне во время совершения подвига во имя соседей, города или страны.
Мы выросли хмурыми, раздраженными, целеустремленными, напуганными, ориентированными в будущее.
…Советского человека узнаешь и приветствуешь как родного.
Из разговора с моей пациенткой: «Иду мимо кафе, а они сидят и лакают мороженое, чай пьют, как будто на эти деньги нельзя купить муку и самим спечь кекс дома».
Импортная пациентка рассказывает, как иногда выезжает в Тель-Авив, чтобы посидеть с чашечкой кофе на набережной.
Если бы мне это рассказал «наш» пациент, я бы свихнулась от когнитивного диссонанса.
Советский человек, не ездивший на такси в булочную и вообще на всякий случай особо не ездивший на этом виде транспорта, мне понятен и принят мной в медвежьи объятия.
Когда я беру такси, я чувствую себя Павликом Морозовым, придушившим и уничтожившим вечные ценности.
Мои пациенты с упоением рассказывают про походы в поликлиники, советский человек узнает родную кровь и вторит внутри меня радостным гиканьем — и я, и я — поликлиники одобрены, нареканий не вызывают. Стоит штамп «позволить».
Ромул и Рем, вскормленные Родиной-волчицей, — «надо» и «долг».
Я встаю дома в пятницу с мыслями, что надо сделать и что я должна.
Сегодня я распоясалась, спросила себя, почему должна, и села с утра смотреть фильм.
Высохшее белье тянуло засохшие и костлявые руки в молчании ягнят, заглядывая в окно.
Я чувствовала себя радисткой Кэт, заоравшей «мама» на русском: я предавала вечные ценности — Родину с ее суровыми требованиями и не менее суровую мать, НИКОГДА на моей памяти не сидевшую перед телевизором в праздности. Телевизор рассматривался как передышка в бою, посему позволялись вольности в виде глажения белья перед экраном или художественной штопки носков на «грибочке».
Мы не ходили в парки и не ходили в кафе с родителями. Единственное место, где порок вил гнезда, — ресторанные залы, в которых проводились юбилеи или свадьбы родственников. Родители сидели красные и напряженные, нас осматривали и оценивали: как выглядим, как себя ведем, потом осуждали и обсуждали — комильфо был нашим флагом и девизом.
Мы были испуганные, крахмально наглаженные и воспитанные. Вылазить из шкуры можно было дома, но и дома нельзя было шибко радостно орать, ибо проницательные соседи могли нас услышать, а это было нельзя — на нас шипели гюрзой: «Тише, соседи слышат».
Если эти великие люди — соседи — должны были к нам зайти, по дому проносился вихрь — быстро запихнуть, запрятать, исключить, чтобы у совершенных соседей было четкое представление, что они побывали в Букингемском дворце.
Нам объясняли и нам втолковывали, что мы не должны шалить. Дежурный класс надевал белые фартуки и рубашки и рассредотачивался по школе с секретным предписанием — не допустить, чтобы по школе дети бегали на перемене.
Я стояла и ответственно уговаривала учеников: не бегай, не бегай, не бегай.
В этом было что-то сакральное, какие-то магические руны, заключающиеся в НЕ, НЕ, НЕ.
Когда-то я сдавала кровь, и импортная мамаша вывела импортного ребенка, причитавшего и оравшего, со словами — «Я понимаю, что тебе больно, ты имеешь полное право поплакать».
Советскому ребенку говорили «Ты взрослый, и как тебе не стыдно».
Нам все время должно было быть стыдно — за четверки, за то, что «мама моет пол, а ты сидишь с книжкой», что класс не занял первого места по сбору макулатуры, что ты не такой, как Маша Иванова.
Маша Иванова или Галя Петрова — была образцом родительского благоговения: эти чудесные дети правой рукой мыли полы, левой — учились на одни пятерки, а третьей рукой всегда слушались родителей.
Я не помню себя ребенком, мне внушали, что я должна. Я выросла с гипертрофированным долгом, ответственностью перед Родиной и человечеством и очень смутным представлением, а что — собственно говоря — я не должна.
Я хожу в кафе и по магазинам, но внутри меня Ромул и Рэм истерят, что это время я могла с пользой и разумно потратить на мытье полов и вытирание пыли.
Я осмеливаюсь произносить фразу «Я не хочу», но в этот момент внутри меня восстает с флагом Свобода Делакруа и я чувствую, что совершила мини-революцию.
Я смотрю на современного ребенка с завистью, потому что ему можно.
Марина Юшкевич
Нас воспитывали очередями, ожиданием ареста, страхом перед человеком в форме, воспеванием революции как ценного и достойного эпизода истории.
Нам было один раз и навсегда объяснено, что ты как единица в общем не очень важен и довольно неинтересен. Ты становишься ярким на сером фоне во время совершения подвига во имя соседей, города или страны.
Мы выросли хмурыми, раздраженными, целеустремленными, напуганными, ориентированными в будущее.
Читать дальше в блоге.