Александр Алабин. ЭПИТАФИЯ

В Одессе переименовывают ряд улиц, в том числе бульвар Жванецкого — как минимум есть предложение облсовета, дело за мэрией, как я понимаю.

Когда я увидел эту новость в фейсбуке — я полез искать в гугле, и нашел очень много ссылок исключительно от российских СМИ, полных злобной радости (под раздачу попали и Пушкин, и Паустовский, и Бабель, и Ильф и Петров). Я даже подумал, что очередной виток пропаганды — так они смаковали.

Что ж, я тоже хочу высказаться (хотя бы как одессит) — в форме вопросов к себе, и ответов себе же. Это будет очень важный для меня текст. Я буду вспоминать. Мысли мои сбивчивы и отрывочны. Комментариев не будет.

— Жалко ли мне Жванецкого?

— Нет. Его мне не жалко. Он умер, и, как ни горько говорить об этом — слава богу, что он не дожил до войны, и до момента, когда те же люди, которые назвали его именем бульвар, убрали оттуда его имя. Лично ему уже не больно, и не обидно, и он уже четыре года как в раю (я почему-то думаю, что если рай есть, то он там).

— Понимаю ли я, что люди (не все, но многие), живущие под обстрелами и бомбежками, потерявшие родных и близких, хотят вырвать из своей памяти все, что было связано с Россией и Советским Союзом вплоть до языка, и уничтожить эту память, как источник страшной боли?

— Да, прекрасно понимаю. Это естественная реакция на боль, когда хочется стереть воспоминания, а тем более оградить себя от напоминаний о том, что эту боль причинило. Я сам хорошо знаю это ощущение.

— Осознаю ли я, что идет война, и гибнут люди, погибли уже сотни тысяч, и погибнут еще и еще — и на этом фоне скорбеть по Жванецкому или другим культурным символам ушедшей эпохи как-то неуместно?

— Разумеется, осознаю. Я и сам себя останавливаю, когда мне становится жаль уничтоженного войной своего прошлого, в том числе и культурного. А еще я увлекаюсь историей, и много читал, как эпохи сметаются в течение очень короткого времени, сносятся города, разрушаются страны, распадаются империи, а потом археологи совершают раскопки, иногда находя что-то интересное для себя. Собственно, вот так оно и происходит, история творится сейчас, и ей наплевать на твою личную память, твои пристрастия, и твою любовь к чему и кому бы то ни было.

— Знаю ли я, что Жванецкий был народным артистом Российской Федерации? Что он принимал орден из рук Путина? (такой вопрос часто задают в комментариях), что ни разу откровенно не высказался по поводу аннексии Крыма и войны на Донбассе?

— Знаю. Он и народным артистом Украины был, причем это звание получил намного раньше, чем в России. Он не был героем или диссидентом в прямом понимании этого слова, он был просто уникальным писателем. Собственно и любить его никто не обязан, но его любили и любят. Он народный артист в буквальном понимании, потому что остались тысячи и тысячи цитат, мемов, афоризмов, глубоких наблюдений, скрывающихся за шуткой; анекдоты которые считаются народными, хотя у них есть авторство. Кто-то не любит, да. Кто-то его считает символом эпохи СССР — все равно считает, даже зная о том, как Жванецкий ненавидел СССР, и о нем, собственно, все сказал более чем откровенно. Был ли он неким человеческим совершенством? Да нет, конечно; он был просто одним из тех людей, чей язык сформировал пару тройку поколений. Он обогатил язык, на котором разговаривают мои родители и мои друзья, и на котором написаны мои любимые стихи и песни. Я отказываюсь отдавать свой язык омерзительной фашистской силе, которой сейчас является РФ. Да, многие хотят отказаться от этого языка — и я понимаю их, но сам этого делать не собираюсь.

— Что тогда остается?

— Остается память о том, что тебя сформировало. Чувство юмора, умение рассказывать анекдоты, ненависть к тупости, варварству, свирепости и садизму власти, сочувствие к слабым, попытка быть хорошим человеком, сопротивление наглости, отвращение к подлости и приспособленчеству. Любовь и искренний интерес к людям. Наблюдательность и понимание нюансов и тонкостей. Культурный код. Мне не повезло с местом, где я родился — я имею в виду страну под названием Советский Союз, жуткое государство к которому я всегда испытывал ненависть, начиная с момента, когда стал что-то понимать — несмотря на то, что и на меня действовала пропаганда, а другого мы не знали, а те, кто говорит, что знали всегда, — не верьте, не всегда и не сразу. Да, вот такие у нас были культура и искусство — после бойни в течение десятков лет и пары поколений тех, кто выжил; страх подавил любое желание сопротивляться (за редчайшими исключениями), кроме эзопова языка и посиделок на кухне. Сейчас это презирают, да. Встаньте и восстаньте.

Я вернусь к памяти. Еще в ней есть любовь к родному городу, который тоже поучаствовал в моем формировании — включая и Жванецкого, и Бабеля, и Паустовского и Ильфа и Петрова — все они прошли через Одессу, либо родившись в ней, либо написавшие о ней, и во многом создавшие этот одесский миф про остроумных и темпераментных южных людей, которые переживут любую смену власти. Про то, чем сопровождались эти смены власти, предпочитали не рассказывать (а сочиняли остроумные произведения: фильмы, песни, стихи, прозу), хотя это тоже нас формировало — во всех поколениях.

Про то, каким кровавым был этот город (как собственно и любой другой) в такие моменты.

Что в нем творили романтические французские интервенты (расстрелы без суда, безнаказанные изнасилования, издевательства над гражданским населением и грабеж его), а также все остальные, кто принимал эту эстафету — петлюровцы, атаман Григорьев, Котовский, белогвардейцы под руководством Май-Маевского. Большевики — одесское отделение ЧК было одним из самых жутких — ему даже посвящена страница в Википедии. Кстати, располагалось оно ровно напротив памятника Екатерины (и там нет даже мемориальной доски в память о погибших там, зато там сдаются дорогие квартиры для туристов), а на площади вместо памятника Екатерине поставили памятник морякам с броненосца Потемкина. Расстрел мирного населения на знаменитой лестнице в известном киношедевре был полной выдумкой гениального режиссера, но сами расстрелы в порту выдумкой не были (так же, как и страшный еврейский погром, описанный Катаевым — но так, чтобы к евреям, спасавшимся от погрома, возникала естественная неприязнь (попросите меня, я процитирую).

Голодомор и Большой Террор в 30х. Действие “Золотого теленка” происходит, кажется, в 1931м — голод ещё не достиг пика, но коллективизация шла полным ходом, и на ее фоне издевательство над советской бюрократией смешно только если не осознавать того, что происходило рядом, по -настоящему.

И еще есть 6-й километр Овидиопольской дороги (рядом с аэропортом) — там нашли массовые захоронения расстрелянных в 30х-начале 40х). “Татарка” — специальный объект НКВД (значит, казни проводились там ). Лежат ли там, хотя бы, цветы? Или стоит какой-нибудь обелиск? (ну да, нет времени, и денег нет, конечно же).

Не очень любят рассказывать, как во время отхода Красной Армии из Одессы в октябре 1941-го (это любят описывать, как скрытную блестящую операцию), взорвали дамбу, соединяющую Хаджибеевский лиман с морем, и очень много жителей Пересыпи утонуло — они эвакуироваться не успели (про жизнь в затопленных домах я даже и не говорю). И про то, как оставили почти 3000 солдат, которых “не успели” эвакуировать, — они потом разделили судьбу тех, кого пригнали потом в пороховые склады и сожгли живьем, расстреливая тех, кто пытался вырваться.

Про то, что делали румыны, когда захватили Одессу — тоже не сильно распространялись (моя пожилая соседка по коммуне говорила — а хорошо было при румынах, им всегда можно было заплатить). Надпись на памятнике на площади Толбухина гласила: “здесь, в октябре 1941-го немецко-фашистские захватчики сожгли десятки тысяч мирных советских граждан” — так называли евреев. Многие ли посещали крошечный музей Холокоста в Одессе? Все ли знают места этих расстрелов? Одним из этих мест был мой любимый одесский порт — там, на молу, который потом снесли, расстреляли и сожгли живьем больше всего, и больше всего из Жовтневого, ныне Центрального района (а в 1941-м он был Кагановичским). 19 тысяч — по документам (спросите, я приведу). И еще Ботанический сад (3 тысячи) — там расстреливали немцы, которые “в ужасе были” от зверств румын (те вели себя «беспорядочно и хаотично”, в отличие от немцев, конечно же), но раненых, сваленных в колодец (цистерну) добивали, кидая туда гранаты. Где захоронили пепел сожженных в артиллерийских пороховых складах на Люстдорфской (а тогда Фонтанской) дороге (цифры называют разные — но по документам где-то, видимо, пять тысяч) — мы тоже не особо знаем, на этом месте потом построили военный городок, а потом новый микрорайон, а памятник поставили сравнительно недавно, перенесли с площади Толбухина в небольшой закуток, который вот-вот снесут и достроят новый микрорайон (это место даже кто-то назвал “сквер Вольдеморта” — можете на Google Maps посмотреть). Еще пять тысяч в селе Дальник; в Одесской области два села с таким названием — и никто не мог точно ответить в каком из них происходила эта бойня; судя по всему все же в Большом (Великом) Дальнике, потому что к нему ведет та самая дорога — улица Дальницкая, на которую сгоняли из Прохоровского сквера (там стоит мемориал). Но точного места не знал даже сотрудник музея, сказал наугад, указав село рядом с Черноморском (ранее Ильичевск, а до того Ильичевка, а до того Буговы Хутора). Про мемориал/место памяти хоть какое-нибудь там, в Дальнике, — в интернете даже нет информации. Я не знаю, есть ли он там. Я хотел бы это знать.

А на Александровском проспекте (тогда проспект Шмидта, проспект Сталина, проспект Мира, сейчас проспект Украинских Героев), как раз там, где находится моя бывшая 119-я школа (потом Гимназия номер 1), на каждом дереве висело по несколько повешенных. По всему проспекту, сотни людей (тот, кто видел этот проспект длиной в четыре-пять кварталов, может себе представить — если воображение позволит). Там в конце есть маленький памятник, еле заметный — в глаза не бросается, это уж точно.

Есть ли где-то памятник на Слободке? Там, куда евреев согнали в гетто перед депортацией — зимой, в лютый мороз. Просто согнали — и всё. Как хотите, так и устраивайтесь.

Местные жители их в дома не пустили, и очень злились на неудобное соседство. Кстати, недавно был показан документальный фильм, где выжившая женщина с журналистом заходит во дворик дома (уже в наше время), откуда ее выселили в гетто перед депортацией, а из него выходит растревоженный хозяйчик и говорит — вали отсюда, иначе я полицию вызову или еще кого. Выйди отсюда, нахрен, говорит он пожилой женщине (спросите меня, я дам ссылку на этот фильм).

Извините меня за эти перечисления — я просто много читал про эту сторону истории родного города (и большинство источников было вовсе не на русском языке). Конечно же, приятней читать про то, откуда пошло выражение “не фонтан”, или про романтического опять же Мишку Япончика и одесских бандитов, которые грабили исключительно малопривлекательных приказчиков и банкиров, а если и убивали кого — то по чистой случайности, и наказывали провинившихся.

Что осталось от греческой общины в Одессе в СССР? Что осталось от немецкой? От болгарской? Многое ли мы про это знаем? Нет. А про одесский язык и юмор — да. Бабель, Ильф и Петров, Жванецкий, Паустовский.

Если смотреть с этой перспективы — то именно сейчас окончательно уничтожается миф про то, как все дружно жили и шутили в одесских дворах и коммуналках, сидя за длинными столами, заедая жареную рыбу арбузом с коркой черного хлеба (хотя и это было, но, увы, нам пытались рассказать об Одессе только это, игнорируя или замалчивая все остальное).

— Есть ли причинно-следственная связь этого мифа с тем, что происходит сейчас?

— Да. Во многом — да. Потому что многие из тех, кто поверил в него, посчитали, что этот город (и этот миф) — принадлежит им по праву, даже когда он находится в другой стране, и ради осуществления этого “права” они готовы бомбить и убивать, разрушать дорогие каждому дома и памятники. Конечно же, это касается не только Одессы, а всей советской идеи братства и дружбы народов в коммуналках, колхозах и братских республиках под руководством их старшего брата и его языка. Одесский миф — это часть советского мифа, созданный и растиражированный талантливейшими людьми; в том числе — упомянутыми писателями.

— Виноваты ли писатели, музыканты, художники, поэты, создавшие его?

— Нет. Они пытались выживать и жить в условиях, которые им навязали, сначала в состоянии страха перед любой властью (советской в частности), а потом загнав его внутрь и приняв условия игры. Но все-таки они писали не только про веселое — сборник рассказов Бабеля “Конармия” повествует о том, что Красная Армия делала в Польше в 1920м, это про зверства войны, это про то, как легко было убивать, это страшный обличающий документ, который нужно читать — сейчас, вот в этот самый момент. Не хотите на русском — ну что ж, не надо тогда. Никто не обязан.

И Жванецкий прекрасно описывал ровно то, что происходит сейчас (и всегда) в России, просто этого никто не хотел видеть. Один только “Патриотический монолог» чего стоит.

Был, в конце концов, Бунин написавший правду об “окаянных днях” (про которые советские люди в четвертом поколении не знали, и неоткуда им было знать, не из исторических же фильмов на революционную тему), и которого советские литераторы называли “неуживчивым”. Каким образом его не убили до эмиграции — не совсем даже и понятно. Повезло. Его издавали в советские времена, но “Окаянные дни” издали очень сильно после начала перестройки — потому что он не оставлял камня на камне, и оказался пророком.

И Паустовский с его «Временем больших ожиданий» — если читать сейчас, можно много увидеть того, что не мог раньше. Голод, страх, репрессии. Как появился мой любимый плов с мидиями? Не было мяса, не было ничего, а риса чуть-чуть было, и одесситы обдирали моллюсков с пирсов и волнорезов.

С выдавливанием этой литературы из культурного пространства, мы не узнаем про всё это, написанное языком очевидцев. Я в детстве удивлялся — что это за улица такая «Троицкая» (Ярославского)? «Преображенская» (Советской Армии)? «Маразлиевская»? (Энгельса) — и довольно долго привыкал, когда все это вернули назад (хотя и был с этим согласен).

… Довольно много одесситов-евреев смогло уехать в 70е годы — в том числе даже коммунисты с молодости (как, например, приемный отец моей мамы, мой дедушка Миша). Знаете, как они уезжали? Перед тем, как уехать в Израиль (или в США/Австралию) — они должны были пройти через партсобрание на месте своей работы — то есть их там исключали из партии, если они были партийными, унижали по максимуму. Детей исключали из пионеров (с изощренным садизмом), подростков из комсомола — и пропустить собрание было нельзя, грозили, что не отпустят. В случае редкой удачи — разрешения на выезд — им выдавали так называемый “бегунок”, человек должен был обойти ВСЕ библиотеки города, ВСЕ сберкассы, чтобы предъявить ОВИРу доказательства того, что у них нет задолженностей. И это ДО того, как выдавали выездную визу. А ее выдавали при одном условии — человек должен был отказаться от советского гражданства, при этом требовали от человека пошлины за это — в сумме 800 или 900, кажется рублей — семь-восемь месячных зарплат. На каждого члена семьи. А что, евреи богатые, у них есть.

Это те, кто смог, у кого хватило смелости, и кому просто повезло — можно было оказаться в отказе, а назад на работу не брали, люди жили так годами, без средств к существованию, устраивались кем придется, если везло, опять же.

Такую Одессу я тоже помню (хотя, разумеется, это касалось не только Одессы), я в ней жил как раз в эти времена. Когда ко мне приходили одноклассники в гости, я прятал сувениры и вещи, присланные родственниками из США. Одной, присланной из США, дубленки хватало на несколько месяцев жизни — это ответ на вопрос, как выживала наша семья (со мной и моими маленькими братом и сестрой), оставшаяся без отца, с маминой зарплатой преподавателя музыкального училища. Коснулось это, разумеется не всех.

Остальным оставалось шутить про Привоз, хихикать, слушая анекдоты про “завтра у нас в школе делегация из Палестины, Штульману, Абрамовичу и Иванову по матери в школу не приходить”, да, и тонко вставлять эзопов язык — все всё понимали, но вслух можно было только на кухне, и то шепотом. И даже Бабеля было не достать, не говоря о Жванецком, чьи выступления в Одессе были запрещены — до самой перестройки. Он сам шутил потом — мне, мол, достаточно того, что те, кто меня запрещал, меня же и пригласили. Но до этого — до этого — страх был загнан внутрь у всех, у евреев в особенности, и он был небезоснователен. До конца 80х в большинстве анкет стоял вопрос — находились ли вы, или ваши родственники на оккупированной территории в годы Великой Отечественной войны? Есть ли у вас родственники за границей? И остальные вопросы ставились так, что все буквально мучились — а вдруг что-то будет за неправильный ответ. Страх впитался. До такой степени, что даже сейчас, когда мне приходит какая-то официальная бумага, я внутренне зажимаюсь, а это передалось от мамы.

— И что делать?

— Я на это повлиять не могу. Можно сколько угодно сетовать на уничтожение символов того, что тебя сформировало, а у истории свои законы. “Но мы историю не пишем”, мы в ней находимся, и являемся ее объектами. Вот мне написали — мы чтим наших погибших, память о них важнее, чем о Пушкине. “Гибнут самые лучшие, цвет нации и, всякие пушкины и лермонтовы, им в подметки не годятся” (цитата из общения). Что я на это могу возразить? Ничего, потому что никакие аргументы не перекроют боль и ненависть. А мне не так больно, я могу потерпеть, я в безопасности, на большом расстоянии, и никто мне не запрещает читать и перечитывать ни Жванецкого, ни Паустовского, ни Бабеля, ни Ильфа и Петрова — перечитывать, открывая заново то, что было скрыто советской же пропагандой (всякое произведение искусства является документом эпохи — и часто бессознательно изобличающим). И разговаривать на русском не запретит. Не буду же я говорить про то, что все довольно сложно (этого больше нельзя) или есть контекст (этого тоже больше нельзя). Сложные и хрупкие конструкции, увы, не выдерживают сильного огня, а он станет только сильнее. И ненависть, которая останется жгучей и лютой на поколения.

— И всё?

— Нет, наверное, не всё. Возможно, не было бы так тошно, если бы многие мои друзья из Одессы, собирающие последние деньги на дроны, медэкипировку, машины, все что возможно для ВСУ — не сообщали мне, что каждый второй, если не первый, в одесских коридорах власти — ватное дерьмо, сытые твари, которые сейчас пытаются по- быстрому переобуться, чтобы никто не обращал внимания на их грязные дела. Сытые твари, использующие боль и трагедию в своих целях — это самый мягкий эпитет, который я слышал. Но ведь это было всегда. Любая власть в Одессе всегда была — сытые твари, неспособные даже утомиться от собственного воровства. Спросите, сколько в Одессе за два с половиной года было построено бомбоубежищ, укрытий? Это дороже, я понимаю. Спросите, почему на улицах военные отлавливают людей вышедших выбросить мусор (в засаде сидят), или берут воевать с одной почкой, а в это же самое время на дискотеке в Аркадии молодые и здоровые мужчины устраивают массовую драку, которую приходится разнимать полиции и военным — то есть туда отлавливать не приезжают. Почему? Потому что если приедут, то дискотека прекратит функционировать, а это изображают, как “мы должны жить и радоваться невзирая”. Мы не говорим про это вслух, потому что это некорректно, потому что мы поддерживаем и переживаем за страну, воюющую, истекающую кровью, которую Запад не то, чтобы совсем предал, но жизнями граждан которой продлевает свой комфорт, а Россия просто уничтожает. Украине тоже не повезло — в том числе и с теми, кто гарантировал ей безопасность. И я понимаю проклятия, которые летят по не всегда, на мой взгляд, правильному адресу, потому что боль и ненависть не рассуждают.

— Что остается мне?

— Право на собственную память. Она может не совпадать с тем, что хотят или не хотят помнить другие люди, но она моя, и отказываться я от нее не собираюсь, и извиняться за это тоже. И еще право на свою боль. Она тоже может не совпадать с чьей-то, но она моя.

— Последний вопрос. Хочу ли я, чтобы все вернулось вспять, в те сравнительно недалекие времена, когда ностальгия по СССР была даже в моде, в Украине продолжали смотреть “Голубой огонек”, вспоминать советские песни — “Засыпает Москва-а-а…”, когда можно было легко петь красивые стихи, и делать вид, что всего, о чем я рассказал очень кратко, конспективно — не было? Или даже не делать вид — просто это прошлое, оно было, и больше не повторится?

— Нет. Ни в коем случае. И я продолжу поддерживать Украину, как бы ни назывались там улицы (наверное, там думают, что уж в этот раз — навсегда). Но на боль и память, повторяю — я имею право.

И обещаю, что не забуду.