ГАСАН ГУСЕЙНОВ. КАК СЛОВО ОТНОСИТСЯ К СОДЕРЖАНИЮ РЕЧИ

Филолог Гасан Гусейнов в еженедельной колонке на RFI говорит об основополагающем отличии человеческой речи от словесной продукции искусственного интеллекта. От человека у ИИ — богатейшая способность к конфабуляции, или лжи. Но в отличие от человека у ИИ нет ни малейшей тяги к истине. Да даже и остатки правдоподобия Искусственный Интеллект легко приносит в жертву складности повествования.

Каждому поколению приходится отвечать на вызов своего времени так, как будто до него, этого поколения, никто никогда и не жил. Этот трюизм приходится напоминать себе людям, которые удивляются, когда что-то идет не так — начинаются войны, которые никому не были нужны (если не считать самих дегенератов, эту войну развязавших), или появляется техническая новинка, меняющая привычные правила игры. Когда появились первые ксероксы, в одной немецкой газете напечатали карикатуру, в которой монах шел в свою келью с рукописной книгой под мышкой и шептал себе под нос: «Сниму-ка я копию и для себя!» Это было ужасно смешно, потому что монах, живший задолго до появления книгопечатания, под «копией» понимал новую рукопись, которую собирался создать, долго и тщательно переписывая тот самый кодекс, что держал под мышкой. «Снять копию» в средние века означало на долгие месяцы засесть за изготовление новой рукописи, а в наше время это — что? Да просто не требующее почти никаких усилий механическое воспроизведение любого текста.

Люди радуются появлению такого нового инструмента, хотя по дороге потеряли способность хорошо и понятно писать от руки. Дальше — больше. Оглядывая шрамы на собственном теле, иной человек напомнит себе — вот здесь и здесь хирург отчикал у меня что-то лишнее, а вот здесь и здесь (щелкнув для верности зубами), наоборот, привинтил вместо изношенного природного новый искусственный механизм.

Так происходит и со словарем. Считается, что в каждом языке есть некие исконные слова, например, в русском языке это старые слова славянского, финно-угорского или, например, тюркского происхождения. Знание корней утрачено большинством носителей языка. Сколько найдется читателей у этимологических словарей Фасмера или Преображенского среди школьников или школьных учителей?

Но вот при этом новые заимствования из других мировых языков замечаются, и люди иногда даже сбиваются в стайки, договариваясь изгнать из «нашего самого богатого языка» новомодные англицизмы, галлицизмы или германизмы. Многие при этом не задумываются, что слово приходит в язык не с бухты-барахты и не само по себе, а с такой вещью или таким действием под мышкой, что никак его на родном языке не обозвать. Со временем все эти шлагбаумы и батоны угнездятся в языке, сделаются настолько привычными для следующих поколений, что претензии к ним отпадут сами собой. И их даже начнут защищать от новых заимствований: «Ну зачем пользоваться американизмом барбер-шоп, когда у нас есть родная парикмахерская?» Или: «Зачем говорить парфюм, если есть одеколон?»

Дух времени, он же ветер перемен, засыпает наш город мелким песком или мелом, и этот песок или мел заполняет трещины, подновляя старую картину жизни. Носитель языка не хочет и ни за что не согласится считать себя чем-то вроде инвалида, поскольку не способен выразить чуть более сложную, чем обычно, мысль без заемного словаря. Но все-таки и ему придется пользоваться словами-протезами, позволяющими пережевать новизну крепкими искусственными, или попросту привозными словами-зубами. И нет никакой разницы между «пиджаком» и «дискурсом», «нарративом» и «компьютером», «чемоданом» и «багажом».

Или вот слово «интеллект». С одной стороны, оно явно иностранное, латинское, и носители языка понимают его совершенно правильное: оно не заменяет понятное русское слово «ум», т. е. не является синонимом слова «ум». Оно, прямо по Гегелю, нужно в речи человека для того, чтобы показать: «Внимание! Сейчас я говорю не об уме конкретного человека, и не об его нехватке у Васи или избытке у Василисы. Я говорю об абстрактной способности человеческого существа сводить концы с концами, мыслить логически, иметь категориальный аппарат, отличающий человека как от животных, так и от вычислительных машин».

Итак, в живой речи слово «интеллект» нужно нам для достижения некоторой точности. Один из первых русских авторов, воспользовавшихся словом «интеллект» в русской речи, Михаил Николаевич Загоскин, так писал об этом в 1842 году из-под маски Богдана Ильича Бельского:

«Я начал доказывать, что иностранные слова с русским окончанием можно употреблять только в таком случае, когда в нашем языке не найдется равносильного слова, которое выражало бы ту же самую мысль.

— Вот, — говорил я ему, — французы взяли у нас слово „степь“, да это потому, что их „prairie“ и „desert“ вовсе не дают верного понятия о том безлесном, но не песчаном, а поросшем травою огромном пространстве земли, которое мы называем степью. И мы также должны усвоивать нашему языку только те слова, без которых решительно не можем обойтись. К чему, например, вы называете гостиную — салоном; говорите вместо всеобщего — универсальный, вместо преувеличения — экзажерация, вместо понятия — консепция, вместо обеспечения — гарантия, вместо раздражения — ирритация, вместо посвящения — инисиация, вместо принадлежности — атрибут, вместо отвлеченный — абстрактный, вместо поразительно — фрапонтно и прочее.

Поверьте мне, — продолжал я, — что, употребляя без всякой нужды сотни подобных слов, вы вовсе не доказываете этим вашего просвещения; напротив, вместо того, чтоб идти вперед, вы двигаетесь назад. В старину, то есть во времена Петра Великого и вскоре после него, получше вашего умели коверкать русский язык. Теперь, благодаря успехам просвещения и развитию нашей словесности, все эти чужеземные слова, за исключением немногих, исчезли из русского языка; нынче никто не скажет, что он ходил стрелять из фузеи или что мы под Малым Ярославцем одержали над французами знаменитую викторию. Кто нынче будет уверять кого-нибудь в своем респекте и венерации? Кому придет в голову эстимоватъ отличный мерит своего друга, хвастаться своим рангом или сделать презент своей аманте? Кто в наше время назовет заставу — барьером, штык — байонетом и предвещанье — прогнозом? А все это, однако ж, было и, слава богу, прошло».

Да куда ж прошло-то? Наоборот, слово «барьер» закрепилось в русском языке в других значениях, а вместо «застава» теперь, почти двести лет спустя после Загоскина, говорят и пишут «блок-пост».

Искусственные слова подобны стихотворным строчкам, которые, по наблюдению Шелли, в следующую эпоху становятся цветами и плодами. Они меняют мир вокруг человека.

Всякий, кто приезжает на берега Средиземного моря, обнаруживает там оттенки зеленого цвета и запахи, которых никогда не видели современники Платона или Аристотеля. Почему? Да потому что растения с листьями этих новых оттенков и с новыми ароматами своими появились и распространились там через две с половиной тысячи лет, завезенные из Южной Америки (араукария) или из Австралии (эвкалипт) и теперь теснящие знакомые грекам мирт и кипарис. И это привязанные к земле корнями растения! Что же говорить о летучих словах!

Но кто-то скажет, что растения — это все-таки само естество; при всей искусственности их внедрения в новую природную среду, они остаются частью природы. Человек же — совсем другое дело. Он ухитрился заставить придуманные и построенные им машины воспроизвести самое человеческую речь. И не просто повседневную речь, но и речь художественную. Искусственный интеллект, не обладая человеческим умом и душой, не имея личности, научился по приказу живого человека создавать романы и стихи, не только внешне совершенно неотличимые от тех, что до сих пор были созданы, но и в перспективе, возможно, многократно превосходящие всё когда-либо созданное по объему, звучности и пестроте.

Даже специалисты, т. е. люди, особенно сведущие в данном предмете, со слезами на глазах признают собственную неспособность отличить настоящего Платона от поддельного. А как помочь этим бедолагам, никто, говорят, пока не придумал.

Ведь искусственный интеллект, говорят нам, научился эксплуатировать фундаментальную способность человека к подражанию. Так верующие в богов придумали себе существа, способные к творчеству, как и они сами, и объявили эти существа создателями мироздания и владетелями природных стихий и социальных явлений. Зевс у них отвечал за гром и молнию, Гера за семейную гармонию, а Посейдон за морскую пучину. Следуя этой логике, греки сочли, что и самого человека боги создали из подручного материала. В этом зеркальном мире все подражают друг другу по мере сил и способностей.

Но тут явился Аристотель и сказал примерно следующее: помимо тяги к подражанию, которую человек разделяет с попугаем и хамелеоном, есть все же у человеческого существа одно качество, одна тяга, отличающая его от остальной природы.

Что это за качество? Человеку свойственно стремиться к истине. Как и почему это происходит, сам человек не всегда понимает, но вот научить этому искусственный интеллект он пока не научился. ИИ в безграничной свободе своих манипуляций безразличен к истине. Да и сама задача создавать новые и новые произведения речевого искусства составлена безразлично к истине.

Технари, готовящие ИИ к его псевдо-жизни, прямо так и говорят: «Пусть наш мальчик фантазирует, пусть конфабулирует, а там посмотрим».

Разумеется, ложь — другая опорная сущность человека. Притягательность правдоподобной лжи намного превосходит у большинства людей стремление к истине. Ведь истина обычно горька, а ложь может быть очень сладкой. Например, истина состоит в том, что человек смертен, что все мы рано или поздно умрем. Но как же сладко верить в вечную жизнь!

В реальности десятки миллионов людей находятся под властью хорошо вооруженных дегенератов, но как сладко думать, что есть какая-то высшая сила, которая сможет усмирить их, остановить войны и покарать преступников.

Некоторые даже в ИИ видят такое грядущее спасение. Беда только в том, что и сам ИИ — патентованный лжец, фальшивомонетчик и трус: стоит только ему указать на вранье, как он немедленно начинает лебезить и оправдываться, только в этот момент напоминая человеческое существо, остановившееся на ступени подражания, но не готовое устремиться к истине: «Дорогой пользователь, я ведь всего-навсего программа, у меня нет личности, я произвожу речевой продукт, вовсе не обязательно наделенный смыслом. Мало того, без участия разработчиков и грамотных пользователей вы можете причинить себе ущерб, принимая на веру мои тексты».

Чем, однако же, Искусственный Интеллект все-таки хорош? Он и в самом деле позволяет людям развить логическое мышление, иначе говоря — восстановить нерушимые узы текста и смысла, знака и означаемого. Не забывая при этом, что и то, и другое — и знак, и сгущенный в этом знаке смысл — может со временем превращаться во что-то иное. Например, в труху. Или в яд. ИИ ничего этого не знает, потому что не имеет личного опыта, не является личностью. Он — как мираж, как выпущенный из бутылки джинн. Попробуйте поймать его.

 

Напоследок вернусь к нашему славному Загоскину, допустившему в своих рассуждениях, прямо скажем, чудесную ошибку.

«Почему же есть люди умные, даровитые, владеющие прекрасно русским языком, которые, однако ж, заменяют иногда без всякой нужды русское слово иностранным?» Почему?.. Да так! По какому-то необдуманному подражанию, по любви к новости, а чаще всего по лени. Зачем переводить иностранное слово, если добрые люди успели к нему приделать русское окончание и употребляют его без малейших оговорок, как будто оно давно уже усвоено нашему языку. Иногда не вдруг придет на память русское слово, выражающее ту же самую мысль, а это переделанное словцо уж совсем готово, под руками!

Конечно, не все грешат против русского языка по этой причине. Есть люди, которые коверкают его потому только, чтоб подражать во всем каким-нибудь знаменитым беллетристам, к которым они питают беспредельное уважение. «Да за что ж они так уважают этих отъявленных врагов русского языка?» — спросите вы. Ну, уж на это я вам отвечать не стану; а если б вы знали французский язык, так я бы вам посоветовал прочесть до конца первую песнь из поэмы Буало «L’art poétique», вы нашли бы в ней самое удовлетворительное разрешение этому вопросу».

В чем, спросите вы, ошибка славного Загоскина? Она в том, что он увидел в меланхолии — только лень. И не заметил за этой психологической преградой выражение того самого стремления к истине, о котором говорит, кстати, не только Аристотель, но и, по следам великого грека, и француз Буало. Да-да-да, люди заимствуют и преображают в живой речи иноязычные слова, когда эти слова нужны для передачи истины, читай — нового смысла.

Как связана лень со стремлением к истине? Увы, довольно просто: стремящийся к истине часто предчувствует, что достижение искомого может быть сопряжено с печалью, неудовольствием, даже отчаянием. Вот почему такое стремление так легко принимает форму меланхолии и лени. Экзальтированный и понукаемый простодушным энтузиастом Искусственный Интеллект не в состоянии распознать под оберткой лени меланхолию, а под скорлупой меланхолии — стремление к истине и страх встречи с нею.