Александр Иличевский. ГОРОД ЗАКАТА. ЭПИЛОГ

Я работаю в госпитале при Hebrew University в Иерусалиме; на некотором расстоянии от моей лаборатории находится старенькая пыльная витрина, в которой выставлена нобелевская медаль Альберта Эйнштейна. Автор теории относительности подарил медаль университету на заре его существования, и она легла в его символический фундамент. Неподалеку от нобелевской витрины находится вход в синагогу, увенчанную, как короной, куполом, который составлен из библейских витражей Шагала. В зависимости от угла склонения солнца они оживают в пламени драгоценной палитры, озаряющей молитвенный зал, расположенный над укромной долиной в Иудейских горах, от которой трудно отвести глаза, поднимаясь с парковки по многоярусной тропе, петляющей под сенью кедров близ студенческого кампуса и здания Школы медсестер. Вдали виднеются узенькие террасы монастыря, выстроенного на крутом склоне у пещеры, в которой обитал некогда Иоанн Креститель.

В моей лаборатории, кроме иврита, звучит французская, русская, английская речь, в коридоре выбор богаче, поскольку к этому набору добавляются идиш и арабский. А если у нас, как недавно, зависают аспиранты, то можно услышать, например, и немецкую речь студентов Геттингенского университета. Что вполне естественно, ведь главная черта израильского общества — разнообразие. Множественность всего на свете, удивляющее сочетание самых разных и на первый взгляд никак непереводимых друг для друга типов, характеров, культурных кодов, апофеоз если не мультикультурализма, то прихотливой мозаичности, которая, если только думать о ней, а не наблюдать в действии, — вообще не может существовать. Однако, вот же — существует, и даже лежит в основе государственного устройства, хотя в обществе постоянно слышатся строгие апокалиптические напоминания о том, что Второй Храм был разрушен по причине того, что еврейский народ пренебрег своим единством. Впрочем, историческая память — не самый плохой строительный материал для несущих конструкций будущего.

Я жил довольно долго в США и о проблемах «плавильного котла» «страны эмигрантов» знаю не понаслышке. Еще в 1995 году я видел в Калифорнии граффити вроде тех, что «высекает» сейчас в своем твиттере… глава Белого Дома. Повторюсь, в Израиле много всего, включая и безобразные явления, но граффити здесь, в основном, на экзистенциальные темы. «Реальность — это не то, что кажется». «Религия убивает смысл». «Бесконечность — лучший психоделик». «Читай РАМБАНа».

По всей видимости, то, что у евреев в течение последних тысячелетий не было государства, служит залогом политической полифонии. Когда евреи ссорились друг с другом, они оказывались неспособны к долгому гражданскому противостоянию, кульминацией которого, как правило, оказывалось строительство новой, альтернативной синагоги. И это не метафора. Через пару веков все уже забывали, в чем состояла причина ссоры предков, но все равно продолжали «в ту синагогу ни ногой». Конечно, иногда полифония сбивается с ритма и становится похожа на какофонию. Но чего только не вынесешь ради того, чтобы цивилизация приблизилась к своей цели: сделать слова могущественней насилия.

Здесь чаще, чем где-либо, я встречал людей, возраст которых насчитывал тысячелетия. Здесь чаще, чем где-либо, я встречал женщин, о которых могла бы быть написана какая-нибудь библейская история (о мужчинах подобное написать сложно, потому что пророки исчезли, а героев и так хватает). Если я в своей жизни и встречался со святостью, то это произошло в Израиле. Именно в Израиле со мной случились простые, но значительные открытия, столь заметные во второй половине жизни. Например, стало ясно, откуда в христианстве происходит культ Девы Марии: еврейский Закон превозносит почтение к женщине и сострадание к ее трудной жизни.

Казалось бы, давно уже должна была исчезнуть зачарованность новичка, а с ней и отголоски «иерусалимского синдрома» и другие чувства-междометия, но нет — город полнится загадками. И хотя никак не привыкну к некоторым обычаям и типажам, трудности вполне терпимы, учитывая то самое спасительное разнообразие: сегодня тебе встретится одно, а в другие дни множество иного.
За это время мои политические убеждения приблизились к состоянию дзена. Ибо если я выйду из лаборатории и пройдусь по коридору департамента, я увижу свидетельство неизменной практики нашего госпиталя на протяжении всего времени его существования: что бы ни случилось и как бы ни повернулась политическая ситуация, — мы будем лечить с одинаковым рвением и тех, кто живет в Палестинской автономии, и тех, кто там не живет. Болезнь, страдание, беда объединяет людей, если не фактически, то хотя бы эмоционально, если не пространством улицы, то хотя бы больничным коридором. Надежда состоит в том, что после выздоровления люди унесут с собой и эти мгновения общности, и память о тех, кто их лечил.

Дзену политическому способствуют и некоторые неведомые раньше знания. Например, тот факт, что многие арабы, живущие в Хевроне, — это потомки евреев, когда-то во времена Османского владычества принявших ислам. Или то, что палестинцы знать ничего не хотят о евреях и называют их «крестоносцами». А свое обладание Палестиной не отделяют от имперских представлений о халифате, распространяющемся от Индийского океана до Гибралтара.

Одно из моих любимых мест на севере Израиля — крепостные руины замка Шастеле, высящиеся над руслом Иордана в том месте, где конным войскам было удобней всего переходить его вброд на пути из Сирии и обратно. Этот переход называется Бродом Иакова и именно здесь Саладдин окончательно разгромил тамплиеров, удерживавшихся в анклавах крепостей, разбросанных по угасающему королевству. Здесь недавно было найдено около сотни скелетов рыцарей, обезглавленные тела которых оказались сброшены в водную цистерну. Я люблю весной посидеть над этим каменным колодцем-могилой. Холмы там кажутся красноватыми от анемонов, цветущих только одну неделю в году.

Мне бы никогда не пришла в голову идея думать о евреях, как о крестоносцах. И это удивление навело на мысль, что гибель Иерусалимского королевства весьма важна и должна быть осмыслена в современности. Из нее, по меньшей мере, следует, что нельзя жить в укрепленных замках, рассредоточенных и потому обособленных. Жизнь — это передача и обмен смыслами, а не диктовка могущества. Впрочем, если голос, участвующий в коммуникациях, слаб, не обладает живучестью и силой, то каковы бы ни были намерения его владельца, он, этот голос, не будет услышан.

Однако, если жить в обществе, где прошлое, будущее и настоящее обладают хорошим метаболизмом обогащения друг друга, где есть понимание того, что законы природы и законы развития цивилизации не статичны и направлены в сторону умножения смыслов, в направлении антропологического разнообразия, — надежда не будет потеряна.
Повторюсь: нигде и никогда в своей жизни я не видел столько человеческих характеров библейской мощности, как здесь: внутренний возраст людей, глубина времени в глазах — иногда поражают. Вероятно, поэтому никогда и нигде я не сталкивался с такой развитой взаимовыручкой и терпимостью, как здесь.

Но вернемся к устройству Иерусалима, чей реальный мир сплавлен с миром метафизики. В начале 1980-х годов Стивен Хокинг и Джеймс Хартл опубликовали замечательную работу по космологии, где выдвигалась гипотеза о том, что космологическое время на заре существования вселенной обладало свойствами евклидового пространства, и что они, эти свойства, были в некотором смысле унаследованы современностью. Чтобы представить себе, что могла бы значить для нас такая пространственная ипостась исторического времени, не придумаешь ничего лучшего, чем прогулки по Иерусалиму. С этим предстоит еще разбираться, но Иерусалим полон «телепортов»: неких пространственных ловушек, оказавшись в которых, вы перебираетесь, как по листу Мёбиуса, ставящему вас с ног на голову, на другой культурный и временной слой реальности. Этому немало способствует чрезвычайная плотность историзма в еврейском сознании, преобладающая во всех аспектах жизни, начиная с быта, типа тканей и фасонов одежды, пищевых привычек, и так далее, и так далее. Например, у нас можно встретить не только религиозную униформу, возрасту которой несколько веков, но — и это особенно интересно — людей лет пятидесяти, которые продолжают ежедневно одеваться, как одевались их отцы — сионисты, по моде конца 1940-х годов: брюки с клёшем и широким поясом, под ремень заправлены рубашки-тенниски, обычно в клетку, вязаная кипа, очки-велосипед, часы с классическим циферблатом, на мягком ремешке, иногда, действительно, отцовские. Таковы лишь слабые проблески этого эффекта Хокинга-Хартла, как я называю его про себя, и который меня увлекает необычайно.

Ночной Иерусалим полон загадок, по нему бродишь, как во сне: это лунатический город, луна — его второе, если не главное солнце. Лунная орбита — главный приводной диск еврейского календаря, а переходное время заката — заря нового дня. Ночь в еврейском сознании, таким образом, обладает не меньшей важностью, чем день. И это рифма еврейского бытия, центр тяжести которого смещен в метафизику, независимо от исторической радуги поколений и спектра их убеждений. «В этом стихе элемент огня называется «тьма», потому что первичный огонь — это тьма. Если бы он был красный, он сделал бы нашу ночь красной», — так в XIII веке в комментариях к Книге Бытия писал РАМБАН.

Издали новые жилые районы Иерусалима, покрывающие холмы, один за другим, — похожи на алмазный скол: будто крупные перстни рассыпаны по тесному горизонту под хрустально-воздушными линзами, возводящими над долинами свои своды особенного оптического преломления. Рассеянный свет первых минут после заката, смехо-плач шакалов, прохладный ветерок — наполняют сумерки. Особенной прозрачности воздух здесь в Иудейских горах, каждая долина, каждое ущелье обладает своей частной оптикой, своими личными рецептурными диоптриями, несколькими оптическими фокусами, действительными и мнимыми изображениями.
Для ориентации в пространстве здесь постоянно приходится держаться высот, включать и воображаемый, и реальный альтиметр, хотя бы и с помощью Google Earth. Диапазон высот колеблется у подножия Храмовой горы и повышением указывает продвижение на юг, откуда из Соломоновых бассейнов стекали к Храму четыре водовода различных эпох (включая и период правления Макавеев). Они следовали вдоль хребта водораздела, по которому сейчас тянется Дерех Хеврон и за которым к востоку начинается безудержный спуск в пустыню, к самой глубокой впадине на поверхности планеты. По этой дороге когда-то царем-псалмопевцем был перенесен в новую столицу Ковчег Завета. Акведуки, построенные ювелирно на протяжении нескольких десятков километров, следуя скромному уклону, петляли по склонам и проникали тоннелями в толщу холмов: вторя временной — евклидовой, как мы полагаем вслед за Хокингом и Хартлом — оси времени, изобилующей такими же «телепортами» исчезновения и появления, одномоментного присутствия в нескольких местах.

Три тысячелетия вживания в ландшафт сформировали топологию пространства Иерусалима в виде сферы, торжественного брака вертикали с плоскостью: набор высоты или ее утрата здесь эквивалентны приближению горизонта. Это хорошо видно на примере нового железнодорожного моста, о котором речь ниже; главное, что нужно понимать в этой связи: дороги тут петляют также и по вертикали.

Два тысячелетия жизни без государства наделили израильское общество анархическими свойствами. Здесь отчетливо наследие английского прецедентного права и сохранились некоторые законы османского происхождения, особенно в части регулирования владения земельными наделами. Но лучше судить о состоянии права по фактам. Как бы там ни было, лично мне приятно, хоть и забавно, жить в стране, где бывший президент и бывший премьер-министр сидят в тюрьме за небольшие, но непростительные проступки.

За те годы, что я живу в Израиле, произошло много всего — время личное едва поспевает за временем историческим. Впрочем, двадцатый век хорошо обучил историю скорости. Время Израиля несколько устойчивей такового в Европе и тем более в России. На моих глазах были проложены сотни километров дорог, в Тель-Авиве, рядом с домом, где я жил первое время, выросли и с проворностью психоделических грибов продолжают расти небоскрёбы. О жилых кварталах и говорить нечего. Объявления на пляжах стали делаться сразу на пяти языках, и это сущий, но полезный ужас.

Новые тропы были проложены и в понимании общественно-политического устройства — в направлении вдумчивости, берущей начало в понимании того, что евреи чудом не были уничтожены XX веком, и это чудо имеет имя: Государство Израиль.

Сейчас я живу на окраине Иерусалима и иногда слышу не только призывы муэдзинов к молитве, но и пение петухов. Из одного моего окна видна гора, на которой ангел спас пророка Элиягу, из другого — похожий на вулкан конус Иродиона, недра которого постепенно обнажают один из архитектурных шедевров Ирода Великого, зависший под синеватыми призраками отрогов Иордании: горы Моава в моем окне тускнеют в толще десятков воздушных километров, заполнивших Иорданскую долину.

Какой бы ни была участь еврея в современном мире, за последние годы в Израиль переселились десятки тысяч тех, кто говорит на французском и русском, а мой личный дзен оказывается подкреплен одним примечательным зрительным образом. Это мост скоростной железной дороги, соединяющий два туннеля в горах на подступах к Иерусалиму. Похожий на античный акведук, мост летит в направлении горы Скопус. Его высоченные арки поднимаются со дна ущелья, достигая сотни метров, останавливая дыхание красотой и дерзостью образа вознесения, заключённого в его особенной геометрии: светлые горы, тени от них, тонкая, ажурно летящая, будто одна из преломленных плоскостей храмового нефа, преодолевающая пропасть. Это самый красивый мост в мире, и я знаю, что говорю, поскольку жил когда-то поблизости от Golden Gate Bridge. И мне кажется очень важным, что этот мост, пронзивший навылет пропасть, был построен, буквально соткан из воздуха, на моих глазах.