Всеволод Орлов

Были такие забавные времена, когда грозный тяжелоатлет Дм. Медведев еще не позиционировался как выживший из ума алкоголик. Позиционировался он как надежда и опора либеральных преобразований, о чем громко шепталась рфовская демшиза, не понимая, что Владиславюрьич вертит то, что у нее вместо мозгов, на том же месте, что и головы остального населения РФ, просто чуть другими техниками — не телеящиком, грубо говоря, а текстами в качественных и неподкупных СМИ.

Тогда написал я сказочку, которую теперь фб подкинул в «воспоминаниях». И сказочку эту действительно невредно вспомнить. Особенно — тем, кто искренне полагает, что Дм. Медведев пропил мозги и несет то, что он несет публично, по чистому безумию.

Ответ: нет. Медведев делает то же самое, что делал в течение всей своей политической жизни, делает осмысленно и в рамках своих целей — чрезвычайно эффективно. Тем он, собственно говоря, и жив, и на корм для уточки в домике всегда хватает.

ИЗ ЦИКЛА «ТЫСЯЧА-НИ-ОДНА-НОЧЬ»

Слушайте и не говорите, что не слышали. У великого падишаха Абдул-Бакшиша, чьей тени не смеет коснуться солнце, ибо сам он — Солнце Вселенной, великий визирь был мудак.

Ну, т.е. совсем мудак. Такой, что об этом знали даже шелудивые собаки предместий и даже крысы, которыми эти собаки кормились, если удавалось их поймать.

То этот Мамед-Малик, да вырвут шайтаны все волосы на его темени по одному волоску, издаст указ, чтобы цирюльники всякому обратившемуся к ним болящему непременно вырывали один зуб без всякой оплаты — и люди со здоровыми зубами начинают толпами уходить в объятья гурий от простой лихорадки, потому что боятся потерять зубы.

То запретит разносчикам воды зазывать страждущих голосом, но лишь носить в носу специальный колокольчик, — и города начинают стонать от жажды, ибо какой правоверный может отличить звон колокольчика в носу у водоноса от звона колокольчика на шее у осла.

То особым фирманом закрепит, чтобы у всех белых верблюдов пустые горбы свисали налево, а у всех рыжих — направо. То повелит, чтобы в светильники по четным дням не лили оливкового масла. То потребует, чтобы каждый, кто имея коня, не имеет меча, не смел бы на том коне ездить верхом, а лишь водил его в поводу.

А то вообще велит привезти себе с проклятого гяурского Севера золотую карту звезд и, хотя всякий недоросль из начальной медресе знает, что у северных гяуров совсем другие звезды, перестраивает календарь под свою карту — так, что ни один правоверный уже не знает, когда начинается Священный месяц и в какой день пускать овец на первую свежую траву.
Так управлял империей, да не хватит у Луны лучей, чтобы осветить все ее пределы, презренный безумец Мамед-Малик.

И когда саранча сжирала урожай ячменя — не было запасов, чтобы пережить голод, ибо в зерновых складах по велению Мамед-Малика открыты были школы жонглеров.

И когда пересыхали арыки и мухи садились на лица умерших от жажды, не было людей для строительства плотин, ибо Мамед-Малик всех способных держать лопату и мотыгу отправил в западные провинции на соревнования по поеданию инжира, который в тех пределах никогда не рос.

И когда синелицые варвары приходили из пустыни угонять овец и женщин, не было им преграды, потому что непроходимые для варваров болота были осушены по приказу Мамед-Малика, дабы комары не плодились и не жалили правоверных.

В дни таких бедствий сам великий падишах Абдул-Бакшиш, да будет дней его больше, чем жемчужин в раковинах на дне Восточного моря, являл свой солнечный лик народу. Он выходил из своего усыпанного изумрудами и смарагдами Дуван-Сарая и, словно простой смертный, шел пешком на самый большой рынок столицы. А за собой тащил за ухо великого визиря, пригибая его к земле так, что пыль от туфель Солнцеликого покрывала жидкую бороденку Мамед-Малика.

— О заплесневелый сосуд безумия! — говорил своим тихим голосом, от которого бронзовые щиты стражи трепетали, словно листья смоквы на ветру, падишах, да проникнутся его величием все народы на сто караванных переходов от границы,

— Посмотри в глаза этим верным правоверным, которым ты желаешь счастья, когда они голодны и холодны, а сам стоишь перед ними в туфлях, каждая из которых стоит, как три урожая проса трех деревень! Поведай им, как вместе с сынами тупых ослиц и алчных жаб, коими ты заполнил мой некогда мудрый Диван, ты разваливаешь империю, построенную воинами и мыслителями, чьей грязи из-под ногтей ты недостоин! Ответь, до каких пор ты, потертая мозоль на народном теле, ты, изгнанный за жадность из стаи жадных шакалов шакал, ты, ничтожный предмет насмешек не имеющих право на собственный халат мальчишек, — доколе будешь ты морочить голову людям?!

И Солнцеликий бил жалкого Мамед-Малика тростью по плечам, а потом гнал его пинками до резных дверей великовизирьского Шашбеш-Сарая.

И каждый бедный дехканин, и каждый скромный торговец, и каждый беззаветный носитель ятагана понимал, что Солнце Вселенной светит на всякого и не даст их в обиду, и скоро, совсем скоро презренный Мамед-Малик отправится в изгнание в Запустелые земли, где должен будет носить камни для дороги из ниоткуда в никуда, а если звезды лягут благоприятно, то, может быть, великий падишах, да будет воля его грознее всех гроз за тысячу лет, лично при всем народе разрубит негодного визиря полумесяцем своей сверкающей сабли на три и семь частей и велит разбросать их в чужих пределах.

И тогда потечет в арыках мед, а в реках — шербет, падет на землю туман из дорого кальянного дыма, которым каждый сможет дышать невозбранно, мясо тощих овец заменится в жаровнях сладкой телятиной и птицы ощипанными и выпотрошенными будут ложиться в руки женщин по щелчку их пальцев.

И народ кричал великому падишаху, да будет власть его крепкой, как трижды три цепи, что держат Луну над землею, славу. А жалкий Мамед-Малик на четвереньках уползал в свой Шашбеш-Сарай.

Но никто не знал, что лишь закрывались резные двери за великим визирем, как он вставал в полный рост и шаг его был тверд, и плечи широки, и глаз дерзок. Властно распахивал он двери на женскую половину и приказывал евнухам собрать весь свой гарем у фонтана и подать засахаренные фрукты и запрещенный правоверным перебродивший сок сельдерея.

Плавной поступью вплывали в фонтанный двор жены великого визиря и рассаживались вокруг своего господина и смотрели на него незамутненными коровьими глазами, чей зеркальный блеск не затмевала облаком ни одна разумная мысль. Ибо лишь та женщина могла войти женой в гарем великого визиря, которая в долгих испытаниях подтвердила, что на три караванных перехода вокруг нет никого ее глупее.

— О любезные и приятные жены мои! — обращался к ним Мамед-Малик. — Сегодня я вновь прошу вашего совета. Пусть каждая скажет, что нужно изменить в нашей великой империи, дабы жизнь в ней стала еще краше и благоуханнее. Той, что даст мне самую ценную мысль, я подарю новые золотые запястья с сапфирами и ту удостою сегодня ночи в моей опочивальне.

И женщины, задумчиво перемалывая зубами инжир, урюк, кумкват и зерна граната, созерцали фонтанные струи, а после начинали говорить. И величавость покидала Мамед-Малика, он, словно босоногий водонос в толпе вокруг рыночного жонглера, лупил себя ладонями по бокам, складывался вдвое и катался по белым кошмам от хохота.

А потом повелевал евнухам принести себе самого жирного павлина, лично выдирал у него из хвоста самое пышное перо, собственноручино точил его кинжалом с золотой рукоятью и на бесценном пергаменте из шкуры северного быка серебряной вязью писал завтрашний фирман.

В один из таких вечеров, когда в лучшем расположении духа покидал Мамед-Малик женскую половину, в ноги ему бросилась служанка, сметливая Айгуль-бабадур. Великой мечтой сметливой девушки было переступить порог гарема женой, и она жаждала показать великому визирю, что способна понять его великие заботы.

— О луноликий Мамед-Малик, — сказала она, сверкая хитрыми черными глазами. — Позволь недостойной сказать тебе, что она, в отличие от прочих неразумных, поняла недоступную и несравненную твою мудрость и восхитилась, насколько смеет она восхищаться недостижимым величием.

Удивленный Мамед-Малик провел ее в свой кабинет и велел говорить, ничего не скрывая.

— Я знаю, почему ты издаешь один за одним фирманы, после которых народ, смеясь или негодуя, проклинает твое безумие, а великий падишах бьет тебя палкой по спине на глазах у дервишей, дехкан и разносчиков дешевых бус. Все потому, что если ты перестанешь это делать, падишаху некого станет бить палкой, а народ поймет, кто в империи тот самый мудак, из-за которого границы сужаются, голод и болезни уменьшают количество подданных, а северные гяуры лишь смеются над нашей былой мощью. И тогда вместо богатств и власти ты получишь шелковый шнурок, чтобы удавиться, пока народ не удавил без всякого шелка кое-кого другого. Права ли я, о нетленный свет серебряной мудрости? И если права, то достойна ли быть рядом с тобою как первая среди лучших?

— Твоя сметливость достойна награды, о сметливая Айгуль-бабадур, — ответил Мамед-Малик. И достал из сундука расписанный райскими птицами шарф, и задушил Айгуль-бабадур нафиг. Потому что сметливые не должны говорить о власти; слово о ней разрешено лишь нищим дервишам, голодным дехканам, мелочным торговцам и бронзоворуким солдатам, которые способны видеть лишь то, что видят, и думать лишь то, что будет вложено в их бритые наголо головы.

На том стоит империя, да не хватит песков ни одной пустыни на покрытие ее садов и пастбищ.