***
Чтоб долго не смотреть на рыла,
что вкривь и вкось (не очень мило),
глядит на жизнь он сквозь стакан,
чтоб видеть сквозь него канкан.
Как государство богатеет,
где, что берёт и почему.
(Но что не сердцу, лишь уму.)
Отринем взор от той картины,
не оторвать взгляд от куртины,
где всё и травы и цветы,
а чуть поодаль в перелеске —
стволы, стволы, стальны и резки—
бабачат… Во и горы тру…
И здесь вступают вновь в игру
аллюзии и недомолвки,
а также горы и холмы…
Присядьте… Я хочу долмы.
Что нам мораль? Что нам природа?
Сейчас какое время года?
За что считаем мы слова?
Небес велению послушны,
во что мы верим остро, душно?
Прозрачно всё, как дважды два…
Но я живу в простой квартире,
хоть дважды два всегда четыре,
не накопить мне на пентха…
И девушка во цвете взгляда
не будет мне уже отрада,
седа моя уж голова.
Раскочегарясь мысль лелеет
другую мысль, а та сумеет
и третью зацепить еще.
Пилат в малиновом плаще
с подбоем снежным…И неловко
тот арестант в руке с листовкой,
не всё прекрасно может быть.
Но будет всё же непривычно
(свободно?), может быть отлично,
но не туда… Куда ж нам плыть?
Яфет, Сим, Хам —
вот вам три сына,
и каждый в общем дурачина,
но весь от них, весь род людской.
А в это время на Манхэттен
из роллс-ройса Одри Хэпбёрн
выходит, с нею граф Толстой.
Оставим их в прозрачный вечер…
Пойдём, пойдём судьбе навстречу
и не забудем рассказать,
что жизнь осмыслить всю, ребята,
не смогут боги и солдаты,
что не умеют воевать.
Что остаётся? — Быть собою.
Мир воды напитал грозою,
и снова мы с тобой в Москве.
И едем всё к какой-то цели,
мы распознать её сумели,
и кровь приливом к голове.
Так в чём же цель? Лететь упорно
всё дальше, дальше… Плодотворно
перелопачивая жизть.
Потом конец нам, други, други…
И лишь в объятиях супруги
забудем мы, художник, кисть.
Но что об этом? — Скоро лето,
и девы-шоколадки с цвета
глазами впрямь морской волны.
И мы их любим без причины
(хоть верим, что не дурачины),
скажу и вам: «Любите вы…»