Гасан Гусейнов. Гоголь поможет русским, а Шаламов украинцам

Например, Томас Манн, не очень-то любимый в Германии, помог многим людям вне Германии понять свою родную страну времен ее прискорбного падения. Пусть и ценой внутреннего разрыва с родиной.

Не таков ли Гоголь? В год выхода романтических «Вечеров на хуторе близ Диканьки», снабженных, как все мы помним со школьной скамьи, словариком украинизмов, на недавно захваченных Российской империей украинских землях как раз запретили преподавание на украинском языке. Это случилось в 1832 году и осталось почти не замеченным русским обществом. Но вот ведь как бывает — «малороссийский», как тогда говорили, автор вдруг заговорил на таком русском, что стал едва ли не главным русским писателем первой половины XIX века. Правда, многим русским сам этот факт оказался достаточным основанием для ошибочного умозаключения: ну да, говорят, Гоголь был малороссом, но вот он сменил свой милый деревенский жаргон на язык империи и — добро пожаловать в русскую и мировую литературу. А что остается от Гоголя украинцам? Да ничего, если не считать происхождения писателя. И вот рука об руку пошла Россия по двум дорогам в отношении украинства: язык украинский запрещался как язык школы и университета, книжной и журнальной продукции, а сами украинцы признавались младшей отраслью русского народа, несколько более музыкальной, но не способной на создание собственного государства. Украинцам не повезло: соседи и покоренные Российской империей тоже не жаловали украинский язык: не было ему хода ни в Польше, ни в Австро-Венгрии, ни в Румынии.

Гоголь же к концу жизни, если верить Данилевскому, требовал от всех славян — от сербов и чехов до русских и украинцев — поклониться языку Пушкина:

«Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно. Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицо Того, Кто дал нам вечное человеческое слово…»

Те, кто толкует эти слова в духе оправдания политики истребления украинского языка — политики Александра II и Александра III, продолженной и последним русским императором, не додумывают до конца замечание Гоголя о близнецах. Все-таки и близнецы — это разные люди, пусть внешне и похожие друг на друга. Не таковы ли были и Иаков и Исав, и Каин и Авель, и Ромул и Рем. Братство, скорее, опасная вещь, чем основание для мира.

Когда Гоголь объяснял империи свою «Малороссию», он не думал, должно быть, что под этим углом зрения кто-то станет читать со временем и все его собрание сочинений. В 1832 в «Пропавшей грамоте» читаем:

«Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице грамоту. Тогдашний полковой писарь, — вот нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню… Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек… знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице. Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу. На другой день еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже был в Конотопе. На ту пору была там ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело. Но так как было рано, то всё еще дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал гуляка-парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой чумак; на самой дороге раскинул ноги бородач-москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам. Дед приостановился, чтобы разглядеть хорошенько. Между тем в ятках начало мало помалу шевелиться: жидовки стали побрякивать фляшками; дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих сластен понесся по всему табору. Деду вспало на ум, что у него нет ни огнива, ни табаку наготове: вот и пошел таскаться по ярмарке…»

Помню, как школьником я декламировал «Пропавшую грамоту» на каком-то конкурсе чтецов, и описание ярмарки в Конотопе, и карточную игру деда Рудого Панька Фомы Григорьевича с ведьмами, но прошло без малого шестьдесят лет, и в памяти осталось совсем немного: «Прочитал ты неплохо, но выбор произведения никуда не годится». А я и сам не понимал эту сказку тогда вовсе. Только чистый смех и словесное искусство без границ. Тогда повести Гоголя как раз исполнилось 130 с чем-то лет, а сейчас — аж 190.

Одно осталось прочно сидеть в голове, хоть и без сигналов, как же его понимать: Фома Григорьевич к царице ездил свободным человеком, хоть и гонцом от гетмана. Но, повторюсь, это понимание бесконечно свободного пера было мне тогда совсем не доступно. А тогда, в 40-е гг. XIX века, спустя двенадцать лет после того, как читатели и критика с восторгом приняли «Вечера на хуторе близ Диканьки», Белинский напишет неожиданное: 

«…Русская публика не знала, что и подумать о «Вечерах» Гоголя. Это был совершенно новый мир творчества, которого никто не подозревал и возможности. Не знали, что думать о нем, не знали, слишком ли это что-то хорошее или слишком дурное.»

Долго я не мог понять эти слова Белинского. Какое же, в самом деле «слишком дурное»? Но когда полтораста лет спустя о Гоголе стали говорить и писать в России как о русском писателе, якобы отвернувшемся от своего украинства, до меня стала доходить мысль Белинского. Надевший на заре своего пути маску Рудого Панька, толкователя Малороссии для российской империи, Гоголь обогатил язык Пушкина и, по следам и по прямому совету своего кумира, напишет книги о рабстве, лжи и унижении человека — от «Шинели» до главного, как многие думают, русского романа XIX века — «Похождений Чичикова, или Мертвых душ».

«Большинство малороссов сами весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, испорченный влиянием на него Польши…»

Еще через несколько лет, в 1876, Александр II подпишет Эмский указ, который запретит преподавать «малороссийское наречие».

Но самый занятный запрет будет опубликован в 1892 году — запрет переводить книги с русского языка на украинский. Эта попытка заставить гоголевских братьев-близнецов стать, или остаться, одним братом. Правда, для этого другому брату предлагается исчезнуть.

Чтобы этого не случилось, нужно с чего-то начать. В 2022 выйдет первый украинский перевод «Колымских рассказов» Варлама Тихоновича Шаламова. Михаил Гумиров и Юрий Костюченко воспользовались пандемией, чтобы довести до конца давнюю мечту. Вот и получится, что Гоголь объяснил «москалям», как тогда называли «русский мир», свою «Малороссию», как тогда называли «украинство». А Шаламов по-украински расскажет украинцам, откуда пошел нынешний «русский мир». Вопреки старому запрету Александра III или всех прочих императоров-русификаторов, включая и текущего.

Автор иллюстраций к книге Шаламова на украинском языке — киевский художник Матвей Вайсберг. Кто-нибудь скажет, что для мастера язык книги значения не имеет. Но так ли это на самом деле? Графика Вайсберга подражает внешней безыскусности и простоте шаламовского текста, но — в новом украинском переводе. Как на конотопской ярмарке екатерининских времен встретились у Гоголя вольные казаки и московские купцы, евреи и цыгане, так и над книгой Шаламова на украинском языке поработали украинцы и русские, евреи и татары.