Дмитрий Быков. Подражание Некрасову

Порыдаю-ка я, как Некрасов, на потеху заморских гостей над судьбою родных лоботрясов, лоялистов, борцов и властей. К двухсотлетью поэта-пророка под привычные звоны оков скажем вслух: облажались жестоко за прошедшую пару веков. За столетье войны и террора стали скудными наши пиры, и боюсь, мы сравнимся нескоро с «Современником» ранней поры. Было много у нас командиров — и Доносцев*, и КПСС, а сегодня наш цензор — Кадыров: ничего не попишешь, прогресс.

Было вольное русское слово, но потом его время ушло. Иногда оно было сурово, иногда оно было смешно, были всякие daily и weekly, оживлявшие местный ландшафт,— но от них мы настолько отвыкли, как от правды читатели «Правд». В наши дни бесцензурное слово для читателей, вставших во фрунт, до того оглушительно ново, что за каждым мерещится бунт. Так же мучились дед или прадед, содрогаючись всей требухой: «А скажите, меня не посадят за слова о погоде плохой?».

Ваши мысли, товарищ Сокуров, чуть вы ими делиться начни, злят не только кремлёвских авгуров, но и всех патриотов Чечни. Ваши речи, товарищ Муратов, чуждым духом проникнуты сплошь, у экспатов и у автократов вызывают синхронную дрожь. Всё в России теперь малоросло, слова правды не скажешь вопче — разве только на лекции в Осло или, страшно сказать, в СПЧ.

Измельчала родная натура, обнаглело родное хамье, и в Кремле уже тоже цензура — даже Путин боится её. Мне порой его жалко: тоска же ж! В вечном мраке его кабинет. Типа если о чём-то не скажешь, то его, получается, нет. Но Сокуров, а также Муратов не сдержались, как в сказке дитя**,— и средь хора придворных кастратов словно колокол грянул. Хотя — ничего не сказали такого, что уже не звучало стократ. Но в Отчизне, отвыкшей от слова, и банальность звучит, как набат.

О, как будущим страшно запахло! Сразу вытек протухший покой. А ведь это молекула, капля, а потом-то польётся рекой! Вот поглотит холодная Лета этот остров из грязи и льда,— и эпоха зловонная эта сущим раем предстанет тогда. Столько истины злобной и горькой нам откроется резко, раз-два,— что под этою гнойною коркой тайно зрела и грозно росла! Врал авгур, и молчала гадалка, и в смущении жмурилась знать… И впервые мне Путина жалко. Он же знает, не может не знать. И какою печальной, нелепой, понимающей участь свою, безнадёжной, печальною скрепой ощущает себя на краю! Как вам страшно, Кадыров и Путин, как ваш мир уплывает на слом! Как привычен, убог и уютен он покажется задним числом! Ведь действительно жалко, на деле, всех сатрапов, от гор до равнин. Ход времён отменить захотели — но ведь это не смог и Навин… И в какую ужасную бездну мы несёмся на грязной волне! (В ней и я вместе с вами исчезну, но не легче от этого мне.) Очевидную истину спрятав, мы её не отменим, визирь, даже если заткнётся Муратов и Сокуров уйдёт в монастырь. Ничего наша воля не значит, слишком много знакомых примет.

Легче ль вам, что над вами заплачет — не Некрасов, но тоже поэт?

* Так в народе звали Победоносцева.
** «Голый король».