Изумительное эссе Кати Марголис

Сегодня день San Francesco d’Assisi. Очень важный для меня день.

С именинами, Венецианский зонтик. Я надеюсь, что ты жив, и твой святой хранит тебя. (PS. Я уже знаю, что уже 11 лет, как тебя тут нет. Но 12 лет назад, когда я писала этот текст длиной в жизнь, ты еще освещал и даже, я не побоюсь этого сказать— освящал наш и мой мир своим в нем присутствием.)

А в моей прихожей по-прежнему стоит большой клетчатый зонтик, старый и немного ржавый. В это трудно поверить, и иногда я хожу проверять, правда ли он у меня есть. Или беру у детей с пианино большую раковину и слушаю шум моря. Это Адриатическое море. Я узнаю его по голосу. Оно простирается далеко за лагуной, но я не знаю, заплывает ли туда старая синяя лодка, привязанная на одном из каналов острова Бурано.

Мы только переехали в Венецию. Собирались пробыть месяца три. Неужели я не позвоню Франческо? Нет, не позвоню. За эти годы венецианских наездов мы встречались несколько раз, но всегда случайно. А сейчас не время. Отчего-то я уверена, что за эти месяцы его не встречу. Да оно и к лучшему. Последний раз после огромного перерыва виделись больше года назад. Сказано ничего не было, но слишком щемящей запомнилась та встреча.

В тот раз, прилетев в Венецию из Америки субботним вечером,я чуть было ни закуковала на вокзале. Выходные были в разгаре, а старуха, у которой я обычно останавливалась в свои предыдущие приезды и которую предупредила и на этот раз, возьми да и сдай обещанную мне комнату китаянке из соседнего бара. Вместо долгожданной привычной пыльной комнатушки у самой площади Сан Марко среди книг и порхающих канареек, вместо запаха пригорелого варенья и длинных философских разговоров с мизантропической хозяйкой мне предстояла сомнительная ночь на вокзале. После длительных блужданий и перезвонов каким-то чудом удалось все же отыскать комнату для ночлега во дворике возле Scala Contarini del Bovolo (палаццо, запрятанное в малюсеньком дворе и похожее отчасти на пизанскую башню, а отчасти на рисунок Эшера). Радости не было предела.

Я кинула вещи и пошла бродить по темным улицам, плутать по дворам, петлять по набережным и перебираться через мосты с прыгающими на воде оранжевыми отражениями фонарей. Вскоре ноги сами принесли меня к ресторанчику возле дома старухи, где давали спагетти за 6 евро и играла живая музыка. Грелась, ела спагетти, слушала пианиста. Сидеть бы и сидеть, но ни с того, ни с сего неудержимо потянуло на улицу. Повинуясь этому внутреннему нетерпению, я встала и, не дослушав пьесы, вышла.

У витрины стоял Франческо, пристально вглядываясь в темноту. Стоял – как всегда – словно ждал давно условленной встречи. Мы не виделись семь лет. Поздоровались. Заговорили сразу, без предисловий, будто расстались вчера, как бывало и раньше – о чепухе вперемешку с важным. Франческо расспрашивал про детей, про Россию, про то, каково это жить с поэтом, а потом вдруг сказал:

— Но ведь тебе надо было и такое, тебе нужен поэт…

Даже как-то тоньше он сказал. Только слова я забыла.

И потом еще:

— Ma lui non capisce… («Он не понимает…»)

Я рассердилась: не много ли он на себя берет – так говорить о человеке, которого никогда в жизни не видел. Но промолчала. Некоторое время мы шли молча, потом узкая улочка привела нас к дощатому причалу у Большого Канала. Франческо продолжил:

— Forse non capisce come tanti poeti che le poesie non si scrivono sulla carta– si scrivono con la vita. E tu cerchi prorio questo, no? («Он, наверное, как многие поэты, не понимает, что стихи пишутся не на бумаге, а в жизни. Ты ведь именно этого ищешь, разве нет?»)

Я обомлела и растерялась. Откуда он такой? Чтобы это понять и и найти слова, мне понадобились годы и море слез.

Помолчали еще. Чтобы заполнить затянувшуюся паузу, поинтересовалась, куда он шел, когда остановился у витрины.

– Да вот приехал с Бурано побродить по вечерней Венеции. Сегодня хотел пойти во дворик к Scala Contarini del Bovolo – знаешь это место? Я туда и шел, когда мы встретились.

— А я там остановилась…случайно… должна была в другом месте…

— Ну, видишь, мы все равно сегодня бы встретились. Пойдем, – сказано так, как будто он это не только знал, но будто ничего более само собой разумеющегося просто не может быть. Или словно, он все это и задумал.

— Пойдем. Я должна тебе книжку подарить. Помнишь, в тот день, когда мы познакомились, мы искали вместе Fondamentu degli Incurabili?

— Я все помню.

Молча дошли до дворика. Франческо остается ждать внизу, она поднимается за книжкой. Что-то пишет второпях: Франческо, без тебя этой книжки точно не было бы. Как и много другого.

Спускатся. Отдает в руки. Он смотрит не на книгу, а в глаза. На секунду моя рука остается в его. А затем еще через миг мы стремительно разбегаемся в разные стороны. Потому что.

Сейчас странно вспоминать, что в Венецию в первый раз я попала скорее случайно, почти против собственной воли. Получив возможность поехать в Италию, я с юным снобизмом решила, что в Венецию точно не поеду. Раз все туда хотят, значит это общее место. Зачем тогда? Что мне Венеция? Но этим мой снобизм не ограничился. Перед первой моей поездкой приятель дал мне в распечатке, кажется, еще тогда не опубликованное по-русски эссе Бродского «Набережная неисцелимых» , которое я намеренно оставила его дома непрочитанным… я уже тогда хотела смотреть своими глазами.

Проехав всю Италию и чуть не загремев в лапы страстному неаполитанскому экскурстводу в Помпеях, который, решив воспользоваться моим наивным желанием непременно увидеть с детства знакомые по альбомам, но как на грех закрытые тогда на реставрацию фрески в Вилле деи Мистери, готовился инсценировать в абсолютно пустом римском атрие все изображенные там сцены («Последний день в Помпеях» — мелькнуло в голове. Спасло тоненькое золотое колечко на левой руке, которое незадачливый католик принял за обручальное и вообразил, что сейчас к нему явится вся семья моего несуществующего жениха и растреляет его в упор из калашниковых в лучших традициях итальянского юга) и добравшись, тем не менее, целой и невредимой до семьи знакомых в Падуе, я уже не хотела никуда двигаться. Из Падуи до Венеции полчаса на электричке. На третий день хозяева уговорили все-таки меня хотя бы одним глазом взглянуть на Венецию. И я сдалась.

В этот день я встретила его дважды. Первый раз он сидел с книгой на одной из площадей, и мне почему-то показалось знакомым его лицо. А уже к вечеру, совершенно на другом конце города, я рисовала и почувствовала за спиной чей-то взгляд. Это был тот же человек. Он долго наблюдал за мной и за рисунком, а потом вполголоса сделал очень точное и спокойное замечание по поводу того, что в этот момент возникало на листе. Мы разговорились.

Ему было сорок пять. Коренной житель Венеции. Что-то интеллигентное было в его манерах и спокойствии, и я уже было подумала, что, скорее всего, передо мной профессор венецианского университета Ca’ Foscari, когда взгляд упал на его руки: натруженные, обветренные – совсем не профессорские. Словно читая мои мысли, он упомянул, что в молодости был рыбаком. Я не поверила. Решила, что это так, байки для приезжих…

Франческо жил на острове Бурано и говорил временами почти что на диалекте, но тогда, еще не зная толком итальянского, я не могла этого разобрать.

Сам Франческо за свои сорок пять лет никуда добровольно из Венеции не выезжал. Венеция, по его словам, равна вселенной. В ней есть все, что ему нужно в этом мире.

Мы шли совершенно нетуристическими улицами. Франческо то и дело походя бросал фразы, которые убеждали в том, что вся его жизнь правда: «Вот здесь, помнится, Висконти снимал свою «Смерть в Венеции», у него был ограничен бюджет, и потому он набирал массовку из местного оркестра — так контрабасисту, отцу Франческо, пришлось появиться в кадре в качестве портье и взять у героя пальто… А вот как-то он шел мимо больницы Сан Джованни е Паоло. У церкви толпился народ. Он зашел внутрь. Хоронили Стравинского. Потом гондола с его гробом плыла под этим мостом, на котором мы сейчас стоим, в сторону Сан-Микеле».

Так все начало отражаться и рифмоваться. Венеция действительно оказалась «общим местом», но в другом смысле: это точка встречи.

И еще это было возвращение. Я отчетливо поняла, что, идя по узким калле, иду по аллее дачи моего переделкинского детства. И снова вещи дачи звучат словами, и снова она является стихами: страницами белья на веревках строк, метрикой шагов по заснеженным аллеям, рифмами деревьев вдоль аллеи, бескрайнем полем смысла за калиткой. Только теперь пытаюсь прочесть теми же глазами перевод этого стихотворения: отражения мостов, главы фасадов, строки свай на серебристой мятой повехности лагуны. И со временем становится все яснее, как малы любые слова по сравнению с огромностью молчания, разлитого вокруг.

И вот снова вечерний свет играет на мраморном фасаде главной больницы города — Ospedale SS Giovanni e Paolo. На том самом месте, где мы и познакомились десять жизней назад. За мостом у причала больницы болтаются лодки «Скорой помощи»…. Вдали виднеются очертания острова мертвых – все того же кладбища Сан Микеле. С тех пор туда поканал не только Стравинский, которого хоронил Франческо, но и тот, кто не хотел выбирать ни страны, ни погоста. Да и просто многие обитатели этого города… А ведь когда она, захлебываясь от девятнадцатилетнего восторга, рассказывала едва знакомому венецианцу, что вода равняется времени, автор этого очевидного для любого венецианца открытия был еще жив и ходил по тем же улицам.

Шумные молдаванки выкатывают из здания больницы коляски со старушками – надо ж бабушкам погреться на солнышке, подышать морским ветерком. На площади между церковью, больницей и мостом играют дети. Гоняют мяч и мои кролики. Мамашки собрались стайкой в стороне и чирикают о своем.

И тут над площадью, как воплощенное воспоминание, всплывает огромный мыльный пузырь. Переливаясь в лучах заходящего солнца, он поднимается все выше и выше, над больницей, над фасадом церкви и тает в небе. Дети и старушки задирают головы. Со стороны моста появляется следующий пузырь снова невероятных размеров. Все с недоумением оборачиваются. У моста стоит пожилой человек в кепочке. Он макает веревки на палочках в ведро, вынимает, медленно расправляет и с помощью этого нехитрого приспособления предоставляет ветерку создать очередное произведение совершенной красоты.

У него нет ни коробочки, ни шляпы. Он явно не собирает деньги. Но и на местного пенсионера он тоже не похож – все-таки приезжий. Дети хлопают в ладоши и тянут руки, пытаясь поймать пузыри. Взрослые за столиками кафе тоже наблюдают с интересом. В глазах старушек в колясках – настоящая радость. Кто-то пытается заговорить с автором пузырей. Он отвечает чуть слышно (что-то с гортанью или со связками) по-английски. Еле шелестит и улыбается, глядя прямо в глаза. Знаками показывает, границу ступеньки, за которую заходить нельзя. Дети побросали свои игры и толпятся возле него. И снова перламутровый пузырь скользит над гладью канала. Человек обводит глазами толпу, смотрит на каждого, улыбается и снова плавно опускает веревочки в ведро, проводит ими по воздуху…

А ведь и я сидела снова десять дет назад на ступеньках этого же моста, покачивая ногой коляску с десятимесячной дочкой. Назавтра нам улетать в Москву. Мне обязательно надо закончить работу. Но она ни за что не хочет спать и ни за что не хочет дать мне закончить мою акварель, да еще при этом то и дело норовит выскользнуть из коляски. Я все качаю коляску, не поворачивая головы, но чувствую, что ребенок угомонился: неужели уснула? Проходит, наверное, полчаса. Картинка окончена. Поднимаю голову. Оглядываюсь. Оказывается, она вовсе не спит, а во все глаза смотрит на… Франческо, который пускает мыльные пузыри. Откуда он тут взялся? Мы не виделись давно, но он не спешит окликнуть меня. Он живет, как дышит. Все это время он, оказывается, развлекал мою дочку, чтобы дать мне закончить акварель. Он вообще никуда не торопится.

А мы снова здесь. Теперь уже надолго, похоже. (PS в этом году исполнилось 20 лет). Где Франческо, я не знаю. Но снова мыльные пузыри.

Даже самый утонченный эстет вряд ли бы додумался до более совершенного жанра в вечерней Венеции. Разве сравнятся все стеклодувы острова Мурано, все побрякушки, львы, маски, картинки, ручки дверей, и даже грифы гондол, скрипок и виолончелей с мастерством этого человека в кепочке?

Подхожу, спрашиваю, откуда он. Они с женой американцы, из Коннектикута, здесь – просто туристы…But after a few days we were so tired of being tourists, that we decided we can do better than this….You and your beautiful daughters (are both of these girls your daughters?) are so lucky to live here…What? This thing is very simple, it costs less than 5 euros – see Internet –
-No, that’s not what I’m asking. My question is: why are you doing this? It’s very important for me – продолжаю настырно допытываться.

-Why?…

…и он снова говорит про туристов, про интернет и дальше по кругу.

Он не настроен философствовать, а я, наконец, понимаю, что сказать надо совсем другое:

-Thank you. It’s one of the most beautiful things I’ve seen. Real art. It’s much more real than what we call art… Thank you.

Он улыбается, глядя прямо в глаза и счастливо шепчет:

— Please, tell my wife – she’ll be so happy to hear this…

Подхожу к жене и повторяю все сначала. В канале течет зеленоватое время. Над ним переливается мыльный пузырь, который вот-вот лопнет. Между церковью, кафе и больницей, освещенные заходящим солнцем, стоят дети и старушки в колясках. В конце канала Сан Микеле. Ни дешевых метафор, ни рефлексии – зачем? Совершенная притча. Бескорыстный человек, не думая о том, что создает красоту, несет радость. В центре его искусства безыскусность. Дети, старушки и мыльные пузыри.

А на дворе тем временем туманная осень. Дети в школе. Я в мастерской. Бывший лодочный сарай – на Фондаменте Нуове – ровно напротив Сан Микеле. В мастерской холодно. Стоят офортные станки. Громоздятся огромные рулоны бумаги. По полу раскиданы обрывки пробных отпечатков. Пахнет типографской краской и сыростью.. Сквозь немытое стекло виден внутренний сад. Под яблоней вместо яблок – обломки колонн. Времени у меня до половины четвертого, а сейчас всего лишь половина третьего. Почему же мне не рисуется? Я кружу по мастерской. Собираю картонки для детских поделок и снова сажусь рисовать. Но ничего не выходит: какая-то тревога гонит меня наружу. Куда я пойду? Заходить домой на двадцать минут глупо, дойти я никуда не успею… Но мысли мелькают своим чередом, а я уже запираю огромные двери-ворота и выхожу на набережную.
За углом в двух шагах от меня:

— Франческо?

— А вот и ты. Я вчера целый день о тебе думал…Вот жду вапоретто, через три минуты я должен был ехать обратно на Бурано… Пойдем выпьем кофе.

— Пойдем.

Я спокойна. Я держу себя в руках. Я уже взрослая, большая, я больше не покупаюсь на волщебные неббии и божественные совпадения. Да и зачем? Мы поговорим, выпьем кофе. Мы просто рады друг другу.

Входим в бар.

— Два каппучино.

— А где девочки?

— В школе.

— Тут?

— Да, мы здесь до Рождества пока что.

— А муж, как обычно, где-то?

— Да.

— Ты совсем не меняешься. У тебя такое же длинное платье. И волосы такие же.

— Ты тоже.
— Нет, у меня многое изменилось. Умерла мама. Умерли друзья. Я женат на немке. Уже давно. У нас двое детей. Когда мы виделись последний раз, я не успел тебе сказать. Точнее, решил не говорить.

— А. Понятно. Вы переедете в Германию?

-Нет. Мы живем в Венеции. Она частично в Германии, она там работает. Но Какая музыка доя меня в Германии? Я даже на Бурано не так часто теперь возвращаюсь. Нету уже тех людей. Пришли какие-то другие, чужие. Они тут повсюду. Сегодня вот приехал отдать ключ от квартиры. Помнишь, той, где ты ночевала, когда твой самолет не улетел? Если бы я тебя встретил вчера, мы еще могли бы там побывать. А теперь все. Я отдал ключ родственникам – мой кузен претендует на наследство. Квартира отошла к ним. Пусть.

— Это было тринадцать лет назад, Франческо.

— Да.

Я все помню. Ночь. Темную квартиру, где со смертью отца остановилось время. Запыленный контрабас в углу. Тот самый, на котором отец играл для Висконти в «Смерти в Венеции». Свою панику. И тихого, совершенно спокойного Франческо, пожелавшего мне, выходя из комнаты, «Спокойной ночи» и тихо прикрывшего дверь.

Следующий кадр – утро. Двор-колодец. Взлетающие голуби. Франческо на кухне за варкой кофе. Помню запах экспрессо и ощущение неземного света, льющегося в кухонное окно. Звон колоколов. Нам пора в аэропорт. По дороге Франческо достает из кармана губную гармошку и начинает что-то тихонько наигрывать:

-Чтобы тебе не было грустно.

У меня осталась фотография, сделанная уже из самолета: летное поле и маленькая точка. Это и есть Франческо. Других его фотографий у меня нет. Он не позволял себя фотографировать – говорил: «И так все будешь помнить». Я и помню.

Прилетев тогда в Москву, я, не раздеваясь, с порога бросилась к видеомагнитофону. Вот она, кассета. «Смерть в Венеции». В кадре герой подплывал к гостинице. Навстречу ему выходил человек и брал у него из рук пальто. У человека было лицо Франческо…

— Я хочу тебе показать место, откуда ты можешь нарисовать чудесную акварель. Пойдем.

Идем. Улыбается, словно самому себе. Действительно мало изменился. Разве что лицо стало, может быть, чуть рельефней. А так, все тот же грубой вязки свитер, брезентовая куртка, потертая сумка-планшет, стоптанные башмаки. И большие светлые глаза, цвета венецианской воды. Я заметила это еще тогда, в дни первого знакомства, когда мы отправились на остров-кладбище к могилам Дягилева и Стравинского. У надгробия каждого из них Франческо остановливался и вынимал из кармана горстку разноцветных мраморных шариков: «На, держи, положи им – порадуй. Им это точно больше понравится, чем цветы». И действительно, эти marbles так точно попадали в «Петрушку» и «Русские сезоны», что никаким цветам.

Как давно это было!

Узкое калле приводит к двери.

— Это тот самый дом.

— Он здесь? А я и не подозоевала, я же тогда совсем не знала города. Я несколько раз за эти годы пыталась найти это место и не могла вспомнить..

— Пойдем, поднимемся. Я покажу тебя вид с чердака. Чердак остался за мной. Там видно. San Giovanni e Paolo. Ты, может быть, успеешь нарисовать. А… тебе надо за детьми. Ну тогда просто посмотришь.

Улыбается. Тихая и светлая улыбка – венецианский свет.

Мы поднимаемся по круто
й лестнице. Слева дверь. Я ее мгновенно узнаю. Медная табличка «Francesco Donа».

-Узнала?…я заберу себе табличку. Это моего отца.

-А где контрабас?

— Все увез к себе на Бурано. Тут ничего не осталось.

Поднимаемся еще два пролета. Балки. Сундуки, стулья, сапоги для aqua alta, чемоданы, какая-то чердачная труха, как на хуторе. И запах такой же. Сбоку еще одна дверка. Франческо открывает ее, и мы оказываемся в темной каморке под самым скатом крыши. Тусклый свет еле пробивается сквозь щели. Единственное окошко забито досками. Постепенно глаз привыкает к темноте, и в углу проступают очертания чехла от гитары, пюпитр с нотами, переписанными чернилами от руки, столик со статуэткой мадонны, высохшие цветы, какие-то книжки, картина, и посередине единственный стул. Франческо подходит к окну достает из сумки-планшета гвоздодер и начинает отдирать доски. Я тоже подхожу поближе, и из-за его спины, смотрю в окно на постепенно открывающийся вид. Вид из окна несовершенный – на чужеземство и на жительство: земной глагол незавершенный небесного градостроительства.

Наконец, все-таки не выдерживаю и тянусь за фотоаппаратом. Нарисовать все равно не успею.
Франческо пододвигает стул.

— Садись.

— А ты?

— Посмотрю в окно.

Сажусь вполоборота. Он остается стоять посереди комнаты.

Оборачиваюсь. Смотрю на него. Он на меня.

Молчим.

— Зачем ты уехала тогда? Зачем вышла замуж? Почему ты не осталась со мной?

Смотрю на него. Смотрю, не отрываясь. Все плывет перед глазами.:
— Наверное, потому, что ты не попросил меня остаться…Я не знала… Я думала тогда…что моя жизнь кончена и этим определена раз и навсегда…

— А я что мог? Тебе было девятнадцать. Ты была слишком молода. Совсем девочка. И ты только что потерпела крушение – это я сразу понял. Мы встретились на берегу. Но мы не могли быть вместе. Я не знал, как ты живешь в Москве и что у тебя там оставалось. Ты, наверное, хотела учиться в своем университете. Не мог же я просто взять выдернуть тебя с корешками. Кроме того, я не расспрашивал, а ты не рассказывала о своем кораблекрушении. Конечно, я хотел помочь тебе. Чувствовал и то, что ты колебалась – не оставить ли всю московскую жизнь, не начать ли все сначала. Я и сам сомневался. Но что я мог тебе предложить? Только себя? Тихую жизнь, скрипки, стружки, лодки… Я побоялся взять на себя такую ответственность, ты ведь такая… – он набрал воздуха и так и не подобрав прилагательного, продолжил: — Твоя жизнь только начиналась. Тебе надо было столько всего попробовать. А я дорожил тогда своей свободой. Я думал, это важно. Мы ничего не сказали друг другу. Я отпустил тебя, и ты уехала. Родила детей. И я тоже. Не помню, рассказывал ли я тебе, но мои родители ведь никогда не были женаты. Мама жила на Бурано и плела кружева. Папа жил в Каннареджо и играл на контрабасе. Они очень любили друг друга и встречались каждый день. Они ходили в кино. Они брали меня на долгие прогулки, и мы плыли на отцовской лодке, а потом причаливали. Они покупали мне мороженое, замирали у друг друга в объятиях…и прощались. Мы с мамой садились на вапоретто и ехали домой, а папа возвращался в этот дом к своему контрабасу. Как я хотел, чтобы мы все жили вместе, и каждый раз загадывал: «вот, сегодня». Но они снова прощались. И лодка снова отчаливала. И мороженое снова таяло во рту. Я так и не узнал, почему они жили так, как они жили. Они отмалчивались, отшучивались, а теперь унесли свою тайну с собой туда, где уже будут навсегда вместе. А я с детства мечтал о своей семье, о настоящем доме, где обитала бы совместность, о человеке, который был бы со мной рядом всегда, каждую минуту. Наверное, это говорил голос моей матери. Но и другой голос жил во мне – голос моего отца: музыка, свобода… Ты уехала. Я встретил Эми. Вскоре у нас родился сын. Потом дочь… Быть месте – для меня это значит, что я с этим человеком навсегда…Мы часто делаем выбор, но сами не знаем, что выбираем. Но у нас у обоих дети. Это очень много, поверь…

Чувствую, что начинаю плакать. Подхожу к окну. Сан Джованни е Паоло. Красноватая чешуя венецианских крыш. Накрапывает мелкий дождик: — Ты не знаешь…Ты ничего не знаешь… Я же приехала тогда в Венецию безо всяких надежд. Мне было всего 19, а мне казалось, что меня нет. Я не знала, что здесь я встречу свое утраченное детство и юность. Я думала, что в моей жизни уже ничего не будет. Но с первых ступеней на первом же мосту я совершенно неожиданно почувствовала, что я на той самой даче, где белое поле и заснеженные дорожки. Я не приехала. Я вернулась. Стоял ноябрь. Улицы были пусты и туманны. Одинокие прохожие казались старыми знакомыми. Наверное, поэтому Венеция для меня не карнавал, не музеей и не город влюбленных. Для меня она так и осталась местом возвращения, местом встречи с самим собой, место, где плотная ткань времен вплетена в ткань повседневности, и где одновременно времени нету вовсе…И потом «ля фамоза неббиа», этот туман венецианский, который делает все таким неуловимым. Знаешь, наверное, дело в том, что Венецией нельзя обладать. Можно только любить и ждать встречи. Ни ухватить, ни поймать, как что-то законченное. Это всегда поиск. Всегда возвращение. И всегда обещание…

Он подходит со спины и обнимает меня за плечи.

— Мы с тобой оба заключенные этого города (“Siamo ormai tutti e due prigionieri di questa città”). По-русски (я помню, ты мне, говорила) слово «город» мужского рода. А по-итальянски город — она, женщина, верно? Я (сквозь слезы):

— Sì. io e tе… è bello lo stesso

Он (немного помедлив, глядя в окно):

— Ты, наверное, никогда не видела Венецию с такой высоты…Только тогда, на Сан Джорджо.

— Да.

Тогда в лифте на колокольню Сан Джорджо двенадцать лет назад старенький падре, спросил, давно ли мы поженились, а на смущенный ответ Франческо, что, нет, де, падре, мы не женаты, задумался:

— Странно …Я венчал столько пар. Я никогда не ошибаюсь.

Если бы только она это увидела в кино или прочла…Как дорого дала бы она сейчас, чтобы все или хотя бы что-нибудь из этого не было документальной, неотменяемой правдой, чтобы хоть что-то она придумала или добавила для красоты…Силуэт Франческо, забивающего досками окно. Шелест дождя.

Спускаемся двумя этажами ниже и останавливаемся у дверей прежней квартиры.

— На самом деле, у меня остался незаконный ключ. Хочешь войти на минутку?

Входим. Пустая темная квартира. Здесь я спала, здесь стоял контрабас, здесь Франческо варил кофе.

Франческо протягивает руку куда-то в темноту и достает огромную раковину.

— Отнеси девочкам. Дай им перед сном. Скажи, что там море и плывет пиратский корабль. Да, и вот зонтик. Чтобы вы не промокли по дороге из школы.

Они запирают квартиру и спускаются в подъезд. Она протягивает руку, чтобы открыть дверь парадного. Он мягко останавливает.

— Подожди. Мы, может быть, больше не увидимся.

Целует в щеку. Потом в лоб. Потом опять в щеку. Провожу рукой по его волосам.

Выходим на улицу. Молча доходим почти до моста Академии. На Санто Стефано он вдруг не выдерживает и достает из кармана мобильный телефон:

— Теперь у меня есть такой телефон.

Перехватываю:

-У меня тоже. Запиши номер.

Это было лишнее. Но он записал мой номер и немедленно его набрал. Мобильный зазвонил, и на экране высветились цифры.

— Ну вот. Теперь и у тебя есть мой телефон. Мы будем встречаться, пить кофе, гулять с детьми – вот увидишь.

Они потерянно смотрят друг на друга.

Он выпрямляет заржавевший зонтик, открывает его и протягивает мне. Беру и, не оглядываясь, бегу забирать детей из школы. Перебегаю мост и оказываюсь в какой-то совсем другой жизни.

А пока пишу эти строчки, в нескольких шагах от меня по-прежнему стоит большой клетчатый зонтик. А у детей на столике около кровати лежит раковина, и в ней шумит твое море, и качается синяя лодка.

O, Signore, fa di me
uno strumento della Tua Pace:
Dove è odio, fa ch’io porti l’Amore,
Dove è offesa, ch’io porti il Perdono,
Dove è discordia, ch’io porti l’Unione,
Dove è dubbio, ch’io porti la Fede,
Dove è errore, ch’io porti la Verità,
Dove è disperazione, ch’io porti la Speranza,
Dove è tristezza, ch’io porti la Gioia,
Dove sono le tenebre, ch’io porti la Luce.
Maestro, fa che io non cerchi tanto
Ad esser consolato, quanto a consolare;
Ad essere compreso, quanto a comprendere;
Ad essere amato, quanto ad amare.
Poiché, è dando, che si riceve;
Perdonando, che si è perdonati;
Morendo, che si risuscita a Vita Eterna

Господи, сделай руки мои проявлением Твоего мира,
и туда, где ненависть, дай мне принести Любовь,
и туда, где обида, дай мне принести Прощение,
и туда, где рознь, дай мне принести Единство,
и туда, где заблуждение, дай мне принести Истину,
и туда, где сомнение, дай мне принести Веру,
и туда, где отчаяние, дай мне принести Надежду,
и туда, где мрак, дай мне принести Свет,
и туда, где горе, дай мне принести Радость.
Помоги мне, Господи,
не столько искать утешения, сколько утешать,
не столько искать понимания, сколько понимать,
не столько искать любви, сколько любить.
Ибо кто отдает — тот получает,
кто забывает себя — вновь себя обретает,
кто прощает — тому прощается,
кто умирает — тот возрождается в Вечной жизни.
И я уже не верю, но всё еще надеюсь, что нам обещана еще встреча.