Александр Иличевский. Три миниатюры

Существуют прилагательные, которые редко используются в речи и потому запоминаются особенно ярко. Они обладают способностью вызывать в воображении необычные образы, пробуждать глубокие ассоциации. При этом сами по себе прилагательные в тексте вызывают противоречия: они напрямую обращаются к нашим органам чувств, к зрению, к непосредственному восприятию мира. Это может ограничивать воображение читателя, связывая его конкретными образами, вместо того чтобы дать свободу для интерпретации и собственных представлений.

Одним из моих любимых прилагательных, относящихся к цвету, является «еловый». Это слово редкое, почти архаичное, и его использование оправдано лишь в исключительных случаях. Оно не просто описывает оттенок, но погружает нас в атмосферу леса, прохлады хвойных деревьев, таинственности северных пейзажей. Без него невозможно точно передать цвет школьной доски, которая была у нас в классе: стеклянная, матовая, она имела глубокий, насыщенный оттенок, напоминающий темную зелень еловых ветвей. Когда мел скользил по ее поверхности, раздавался звонкий стук, каждый штрих отражался в тетрадях четким ритмом, а нежный, хрустяще-скрипучий звук письма лектора услаждал слух и помогал сосредоточиться. Почерк на такой доске был особенно ясным, что придавало особое значение каждому написанному слову.

Другое прилагательное, которое вызывает множество ассоциаций, — «лиловый». Услышав его, мы сразу представляем себе сирень в полном цвету, с ее густым ароматом, который наполняет весенний воздух. Перед глазами возникают образы дождевых облаков, нависших над горизонтом, или звездного сумрака, который постепенно наползает с востока при закате солнца, обещая тихую и загадочную ночь. «Лиловый» — это цвет перехода, смены состояний природы, оттенок, в котором смешиваются день и ночь, свет и тень.

Но есть и другие, более глубокие ассоциации. Вспоминается словосочетание «лиловая собачка» из романа Льва Толстого «Война и мир». Эта маленькая собачка, низенькая и кривоногая, увязалась за Платоном Каратаевым и Пьером Безуховым в плену у французов. Она питалась трупами людей и лошадей, то отставала, ковыляя на своих коротких лапах, то нагоняла рысцой колонну пленных. Ее лиловая масть запоминается не только из-за своей необычности, но и из-за символичности. Эта собачка — словно призрак, отражение ужаса войны, олицетворение смерти, которая следует по пятам за людьми.

Почему именно лиловый цвет так запечатлевается в памяти? Возможно, это связано с тем, что в трудах святого Августина, в его демонологии, дьявол описывается как лиловый. Падший ангел, проходя через слой «нижнего воздуха», по словам Августина, приобретает его цвет. «Нижний воздух» — это пространство между землей и небесами, мир, наполненный туманами, дымками, где реальность смешивается с иллюзией. Лиловый цвет здесь символизирует переходное состояние, неопределенность, пограничность между добром и злом, светом и тьмой.

Это осознание придает особое значение строкам из «Римских элегий» Иосифа Бродского:

«Обними чистый воздух, а-ля ветви местных пиний:
в пальцах — не больше, чем на стекле, на тюле.
Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.»

Здесь лиловый оттенок воздуха, невидимый, но ощущаемый, становится метафорой нашей эфемерности, невозможности полностью постичь и удержать мгновение. Птичка, не вернувшаяся синей из туч, — это намек на изменение, трансформацию, на то, что прикосновение к тайне меняет сущность.

«Лиловый» часто встречается и в стихах Бориса Пастернака. Его строки:

«Что в грозу лиловы глаза и газоны
и пахнет сырой резедой горизонт»

передают ощущение природы перед бурей, когда краски становятся насыщеннее, а воздух наполняется предчувствием перемен. Лиловые глаза и газоны — это мир, смотрящий на нас с загадкой, приглашающий погрузиться в его глубины.

Картина Михаила Врубеля «Демон», выполненная в лиловых тонах, усиливает это впечатление. Демон у Врубеля — это не просто зловещий персонаж, это образ страдающего, задумчивого существа, погруженного в свои мысли. Лиловый цвет здесь подчеркивает его одиночество, внутреннюю борьбу, пребывание между мирами.

Таким образом, мы вновь возвращаемся к загадочной лиловой собачонке из «Войны и мира» — символу реальности ада, присутствия зла в мире, которое не всегда очевидно, но всегда рядом. Лиловый цвет связывает все эти образы воедино, создавая дуги воображения, которые позволяют нам глубже понять и почувствовать окружающий мир.

Такие размышления показывают, насколько важны редкие прилагательные в литературе. Они не просто описывают, но и открывают новые горизонты для воображения, связывают воедино различные пласты культуры, истории, философии. Через них мы постигаем мир глубже, видим скрытые связи и смыслы, которые делают наше восприятие богаче и насыщеннее.

********************************

В сущности писать стоит хотя бы для того, чтобы показать, чем человек отличается от животного.
Если вдуматься, эта формулировка исключает тему лишнего человека.Где-то на этой грани находится разность между Достоевским и Толстым. У последнего все люди нужные. А у первого герои постоянно совершают необязательные деяния.

В принципе, Раскольников женщин мог бы и не убивать. Но тогда бы не было романа, не было бы Достоевского, у которого все время герои западают в животно-варварское состояние, и на этом строится конфликт необязательных поступков и слов.

Толстой же нам говорит о необходимом и долженствующем мире, и в этом его торжество, хотя и исполненное трагедии.

У Толстого Каренина жертва необходимости, в то время как Раскольников жертва никчемности. Это два настолько разнесенных полюса смыслов, что между ними помещается пропасть, в которой затерялся этический  левиафан.

*******************************

Тридцать лет назад я никак не мог понять, почему мне интересней читать о приключениях Гулливера среди великанов, чем о его страданиях среди лилипутов. И отчего приключения Карика и Вали, уменьшившихся ростом и оседлавших стрекозу, для меня увлекательней ремесла Левши.

Тогда я свалил все на свою близорукость, решил, что подзорная труба интересней лупы, и точка.

Дальше я стал заниматься наукой, которая научила меня оперировать качественными методами, понимать, что сложность Большого соотносима только со сложностью Малого; научила кое-что разуметь про масштабы и перемещаться по их линейке — от планковской длины до размеров Вселенной, от гравитационного эффекта, вызванного массой электрона, до числа всех частиц в мироздании. Но мне все равно оставалось интересней в стране великанов. При прочих равных я выбирал для себя вглядывание в трудно представимое Большее, — а не в трудно осязаемое Меньшее. Иными словами, кружева и завитушки мне никогда не были близки, в отличие от силуэта. С одной стороны, можно списать это на bias — склонность. С другой, когда я оказался на Манхэттене впервые, меня захлестнул такой властный, иррациональный восторг, не остывающий, что у меня снова нет понимания, почему восприятие искусства масштаба так жестко увязано с мировоззрением.

На втором курсе в 1989 году мы всерьез обсуждали, что, если все вернется на круги своя, закроют приоткрывшиеся границы и т. д., мы подадимся в Катманду или вслед за Гамовым на байдарке в Газмит. Ни тот, ни другой путь не мог окончиться благополучно, но мы вчитывались в интервью Славы Курилова, трое суток карабкавшегося вплавь по тихоокеанским волнам-горам ради свободы, — и укрепляли тем самым веру свою в божество побега. Мы часами с линейкой и циркулем исследовали страницы «Атласа мира». Выцарапывали кальку и с помощью миллиметровки раздували масштаб. Всегда обожал карты именно за это: за возможность покинуть действительность. Карта вообще, вероятно, первое упражнение человечества в нарушении границ, в абстрагировании. С точки зрения мага — карта есть графическое заклинание страшной силы, ибо позволяет попасть туда, куда пожелаешь. Если взять в одну руку первые мистические трактаты, а в другую первые карты, — надмирность последних перевесит откровения первых. Ибо я до сих пор удивляюсь картографии и тому моменту, когда самолет, набрав высоту, опрокидывает в иллюминаторе ландшафт в линзу карты, когда мир вокруг становится обозрим и прозрачен. Этот же эффект придает стране мансард и обжитых крыш уникальное свойство отстраненного покоя, из которого возможно жречески проследить путь солнца за горизонт и встретить первую звезду. Карта — это зрительный нерв пространственного воображения, с помощью которого Млечный Путь всматривается в наше глазное дно.