Мемуар Кати Марголис «Растерянная в переводе» (публикуется ко Дню переводчика)

Только с годами мне снова возвращается радость перевода, казалось бы, уже почти утраченная. Слишком часто и много и совсем не того приходилось переводить. Хлеб всей молодости. Бросать все, умолять няню или кого-то из родных посидеть с детьми и мчаться куда-то, чтобы переводить про световолокнистые провода (итальянские телекоммуникации), или кнопку безопасности под унитазом во дворце у Потанина (французские архитекторы), или проект каких-то инвестиций в сомнительные дела (итальянцы и американцы — все банкиры, три языка, ум за разум заходит, что, кому и на какой язык, не говоря уж о том, что язык их это равно чужд для всех. По-русски, пожалуй, это было даже ощутимей. В перерывах тошнило. Скорее всего, это был токсикоз: я ждала Сашку), но тогда казалось, что это душа не приемлет этого языка и того, что им говорится.

Но однажды вечером, когда я выходила из мастерской на краю Москвы, мне прилетел телефонный звонок по первому плохонькому мобильному телефону. Шел дождь. Слышно было плохо.

— Кать, але, хочешь заработать 100 долларов? Нужен срочный переводчик на сегодняшний вечер. Будешь переводить самого…

Треск в трубке, шум дождя, и грязь, хлюпающая под колесами проносящихся мимо автомобилей, заглушили, кого именно самого. Я попыталась переспросить, но переспектива заработать за вечер на месячную зарплату няне была куда важнее имен и лиц. 100 долларов за один вечер — с ума сойти! Успела только прокричать в телефон:

-Какой язык?

-Английский! Так что? Сейчас пришлю тебе адрес, куда ехать.

Надо быть через час. Там на месте спросишь Диму – он все тебе объяснит.

Геликон-Опера. Большая Никитская. На мне был какой-то довольно богемный балахон и длинная черная заляпанная краской бархатная юбка из секонд-хэнда. Под балахоном, к счастью, была приличная блузка. Юбку же заменить было не на что. Ну ничего, сойдет. Тем более, наверное, все равно сидеть за столом – так и вовсе не видно.

У Консерватории был какой-то слет черных мерседесов. Интересно, что дают и кто пожаловал. Надо же, как изменилась Москва. Я шла вверх по Никитской. Дождь все усиливался, зонтика не было, и вид у меня был довольно плачевный. Черные мерседесы шли плотной шеренгой вдоль тротуара и дальше. Откуда их столько?

В здании Геликон Оперы сновали официанты во фраках и охранники с пружинками за ушами, похожими на провода от советских телефонов. Навстречу мне шел высокий человек со знакомым лицом.

-Дима?

-Катя?

Где же я его видела? Дима, Дмитрий…Хм…А! точно! Это же Якушкин — пресс-секретарь Ельцина. В газетах и видела…Ничего себе Дима…И что он тут делает?

— Ну, Вы знаете, наверное, уже, что переводить Вам надо Нормана Мейлера. Они тут с женой и с американским еще одним драматургом представляют собственную пьесу. После пьесы будет пресс- конференция. Сейчас я провожу Вас в гримерную. Дождемся приезда Лужкова и начнем.

Дима повел меня за кулисы. Темнота, канаты, мы переступали через какие-то доски и ящики. В этом путешествии было что-то потусторонне. Мне не доводилось раньше бывать за сценой. На Данте я никак не тянула, даже на Беатриче едва ли, но мой Вергилий уверенно вел меня через тьму, потом толкнул какую-то потайную дверцу, и мы оказались в небольшой гримерной.

— Подождете здесь? Они скоро подойдут. Спасибо Вам, что согласились переводить.

Мой Вергилий улыбнулся и вышел. Что-то в его благодарности меня насторожило, едва царапнуло, но, впрочем, наверное, показалось. Мокрая и слегка напуганная закулисным антуражем, я устроилась у окна в углу и стала ждать. Хоть бы прочесть, что этот Мейлер написал. Кроме смутных воспоминаний о Вьетнамской войне, это имя ничего мне не говорило. А ведь, кажется, классик, патриарх американской литературы… О! А вот как раз пачка свежего тиража. Не иначе, как привезли к сегодняшнему вечеру. Я открыла книжку в глянцевой обложке. «Евангелие от сына Божиего». Название вызвало немедленное отторжение. Лучше даже не читать.

Дверь отворилась. На пороге появились три фигуры: поджарый американец средних лет, под руку он вел старика с палкой-ходилкой. Рядом шла дама лет 75. Наверное, молодая жена Мейлера. Американец представился. Дама тоже. Они очень рады, что я согласилась переводить. Я уже, конечно, видела пьесу и знакома с текстом? Ну и про треугольник Скот Фитцежеральд и Хэмингуэй я, конечно, слышала? Для них большая честь представлять эту пьесу в Москве. Они будут читать ее сами ее на три голоса.

Тут вмешался старик. Он стал что-то горячо говорить, бурно жестикулируя. Меня бросило в холодный пот. Я не понимала ни одного слова. Просто ничего вообще. Это был сплошной поток звуков, в котором что-то булькало и шамкало, но выловить из этого мутного потока хотя бы отдельные слова оказалось невозможно. Такого еще не бывало. Английский я знаю с детства. Американцы, англичане, шотландцы, ирландцы — с кем только ни приходилось работать и говорить. Но здесь я даже не могла вычленить отдельные слова. Старик закочил свою страстную речь, взглянул на меня и победно стукнул ходилкой об дощатый пол. Я жалко улыбнулась в ответ. Впрочем, кажется, он остался доволен. К этому времени жизнь уже жестко научила меня, что писательский монолог — вещь в себе. И неважно, на какую тему. Ему и не требовался ответ, ему не нужен собеседник ( а тем более собеседница). Нужен просто слушатель. И женская улыбка в этом случае, возможно, была единственной реакцией, которая не представляет опасности ни для кого из участников.

Раздался третий звонок.

-Пора на сцену, дорогая, – доверительно шепнула мне жена Мейлера.

Страшный сон продолжался, а я все никак не могла проснуться. В коридоре на нас налетела запыхавшаяся девушка:

— Вы Катя? Мне поручили читать русский перевод пьесы из будки, а Вам нужно только перевести пресс-конференцию после спектакля. Дмитрий приглашает Вас в свою ложу посмотреть пьесу.

О, счастье! Перевод, оказыается, уже есть. Я же буду знать, о чем речь. Если я посмотрю пьесу, то перевести пресс-конференцию уже раз плюнуть. Как-нибудь выкручусь. Душа пела. Откуда-то из темноты снова возник Якушкин. Он взял меня под руку и повел в зал. Обратно на свет.

О, мой Орфей! Ты не оставил меня во тьме за этими кулисами, ты вернулся за своей Эвридикой! Я с трудом удержалась, чтоб не поцеловать бывшего Вергилия. Я еще не подозревала, что исход из Аида совершенно не гарантирует благополучного исхода вечера.

Авторы-актеры вышли на сцену. Но сначала зал почему-то долго аплодировал царской ложе. Там было множество господ и дам. Я смогла опознать только Лужкова. Всем раздали наушники. Перевод будет читаться синхронно. Всем, кроме меня: ясное дело, переводчик– к чему ей наушники? И так поймет. Горе-переводчик не понимала ни-че-го. Жена и друг подавали отдельные реплики, основной же текст был у Мейлера.

Сбежать! Немедленно. Просто тихонько выскользнуть из зала. Да нет же. Тут полно охранников и телохранителей. Ещке пристрелят того гляди. А если поймают – вот будет позор. Не позорнее того, что тебя ждет, – подсказывал другой внутренний голос. Да нет же, соберись, – твердил первый. Где наша не пропадала. Ну отвлекись, вспомни, пока просто хотя бы названия основных произведений Хэмингуэя и Фиджеральда. Пьеса- то о них, значит, о них и речь пойдет. Farewell to the arms, The Moveable Feast, For Whom the Bell Tolls. С Хэмингуэем все было легко. Он сам шел мне навстречу. Фиджеральд оказался куда коварнее и повел себя со мной действительно по-скотски . Ночь нежна…Ночь нежна…Как же она будет по-английски? The night is sweet — нет, не то…The Tender Night — тоже не то.

Якушкин бурно аплодировал рядом какому-то особо удачному пассажу из пьесы…Ночь нежна. Ночь нежна. Ночь нежна. Пластинку заело. Мой мозг отказывался съехать с этой дорожки. Ночь
нежна…Господи… Весь остаток пьесы я промучилась и так и не вспомнила. Я повторяла, как заклинание ночьнежнаночьнежна, надеясь вспомнить сим-сим, который откроет, как мне уже казалось, все двери. Если вспомню, я спасена…

Пьеса кончилась. Зал взорвался овациями. Дима снял наушники, наклонился ко мне и прошептал:

– Вам пора, сейчас будет пресс- конференция.

Не трусь, – сказал внутренний голос. Будешь сидеть себе в будке для синхронистов, тебя никто не увидит, какую бы чушь ты ни порола. Ничего. И это пройдет.

-Где будка? — спросила я Диму.
-Да что Вы, Катенька, – Орфей расплылся в нежнейшей улыбке – выходите на сцену, встаньте рядом с Мейлером и переводите.

В зале началось движение. Стали расставлять телекамеры…Я поднялась и медленно пошла.. Я поднималась на эту сцену, как на эшафот. И тут я услышала сзади предательский треск. Это лопнул шов сзади на моей бархатной юбке из секонд-хэнда… Еще шаг и юбка упадет.

Всё остальное отступило. Уже ни английский язык Мейлера, ни Ночь Нежна, ни все старики и моря мира, ни переводы, ничто, ничто не имело значения. Нужно было как-то избежать позорного падения юбки и преодолеть оставшиеся несколько метров на сцене. Вся надежда была на пуговицу. Но и она — это я знала — держалась на нескольких гнилых нитках. Плавно, мелко перебирая ногами, почти балетным шагом, стараясь не потревожить ни одну нитку, я стала боком продвигаться к микрофону. В зале стало тихо, но я старалась туда не смотреть. Возможно, они решили, что эта балетная интермедия была частью программы или просто готовились к началу пресс-конференции. Шов сзади расползался, это я чувствовала, что стриптиз почти неминуем. Но пуговица еще кое-как держала оборону.

Наконец, рубеж был взят. Я стояла у микрофона, а юбка все еще была на
месте. Во рту было сухо. В голове пусто.

— Борис Ноткин, ТВ-Центр. Вопрос к Норману Мейлеру. Скажите, какое качество современного писателя для Вас самое главное?

Я повернулась к Мейлеру и по возможности ясно и раздельно перевела ему вопрос. Надо было бы наклониться к уху, но наклоняться я не могла. Юбка сильно ограничивала мою и без того скудную переводческую квалификацию.

— The modern author should be self-demanding, – неожиданно внятно отчеканил классик.

Но радоваться было рано. Меж тем, как английский язык чудесным образом был мне возращен, с русским случилось что-то необъяснимое. Словно чья-то безжалостная рука прошлась по моим извилинам и начисто стерла оттуда все следы современного языка. Я забыла все слова, которые знала и почему-то заговорила языком 19-го века, которым не подозревала, что владела, и которым уж точно никогда до того не изъяснялась.

— Художник нашего времени должен быть взыскателен, – произнесли мои губы, и я удивилась звуку своего голоса.

Задали следующий вопрос.

— Что произошло, на Ваш взгляд, с Америкой после Вьетнама?

Между вопросом и ответом проходило несколько лет, а то и десятилетий. Я впомнила детство, тропинку, шум аглонских сосен. Жизнь русского во мне языка отматывалась назад с такой скоростью, что я давно уже проскочила дату своего рождения. Уже Вьетнамская война и даже
Первая Мировая были в далеком будущем. Мощная волна смыла и толстовский язык. Поезд, не останавливаясь, промчался мимо станции Астапово, а я была уже где-то в пушкинской эпохе.

— You see, before the Vietnam War Аmericans were very pious..

— Народ в Америке в те дни был весьма богобоязнен, – молвили мои уста.

Спасибо, что хоть не «въ Америце», подумал за меня кто-то другой.

Прозвучал еще один вопрос. Я перевела. Мейлер усмехнулся и начал с каким-то особым сарказмом

-You know, your question reminds me of an old dirty joke. A client comes to the prostitute…

А дальше произошел обрыв. Он зашелся в смехе, потом стал шамкать и жевать и, наконец, смачно дорассказал концовку анекдота, который я не поняла уже с середины…

Половина зала взорвалось смехом. Еще один кошмар переводчика, когда половина аудитории англоязычна, а некоторые так и двуязычны. Любой твой ляп улавливается десятками перепонок. Зато юбка пока держалась. Это, пожалуй, было единственным утешением. Время еле ползло, а потом и вовсе остановилось. Хутор, занесенный снегом. С ветки с карканьем снялась ворона и полетела в сторону леса. Над головой шумели сосны. Я была не здесь. 100 долларов, –думала за меня моя голова. 100 долларов я плачу нашей няне Люде…100 долларов за один вечер, какая чепуха! Лучше бы я сама поработала няней месяц другой, чем стоять тут сейчас…Сосны качались и смыкались где-то очень высоко надо мной…

— Господин приходит в дом терпимости, – говорил за меня мой язык.

Переводы..воды…воды.., — крутилось в голове. Воды подступили к моему
горлу… ибо дошли воды до души моей …яко внидоша воды до души моея.

Меня подхватило сильным отливом. Меня относило все дальше и дальше в открытое море языковой стихии. К ногам царя Давида. Я говорила уже псалмами. Углебох в тимении глубины, и несть постояния. Приидох во глубины морския, и буря потопи мя. Язык неумолимо затягивал меня
глубины моего собственного лингвистического прасознания.

Я замолчала. Что произошло после того, как господин пришел в дом терпимости, я, правда, не поняла. На кончике языка что-то маячило про Вавилонскую блудницу, но я удержалась. Я просто замолчала и потупилась. Юбка почему-то все не падала, хотя уже было пора. Зал замолк. Прошло еще несколько веков. В первом ряду поднялся какой-то господин.

— Артем Боровик. Я думаю, нет нужды смущать нашу юную переводчицу продолжением неприличного анекдота. Все и так все поняли. Давайте продолжим нашу пресс-конференцию.

На секунду мы встретились глазами. Я готова была целовать ему ноги. Я плохо помню, что было дальше. Кажется волна покатилась обратно. Начался прилив, и понемногу язык мой вернулся ко мне.

Наконец, все закончилось. Домой, на волю, на воздух, под дождь..

Я ринулась за кулисы, уже в открытую, придерживая юбку. Ко мне подбежал Дима:

— Катя, как Вы не останетесь с нами на фуршет?
-Нет, спасибо…

(Даже если Вы мне заплатите еще 100 долларов – подумала, но не сказала. Честно говоря, и от этих я уже была готова отказаться и от тех. Тем более они были не очень-то заслуженные.)

Я напялила спасительный балахон, который должен был прикрыть разошедшуюся юбку и направлялась к выходу. В этот момент подлетели журналисты:

— CNN… Скажите, пожалуйста, вот Вы как переводчик… какая книга Нормана Мейлера Вам ближе всего?

-Последняя, которую я держала в руках — «Евангелие от сына Божиего» , –
бодро не соврала я.

Я бежала всю дорогу со спадающей юбкой, которая уже не имела значения, словно кто-то гнался за мной по пятам. Дети спали.

Няня давно ушла. Ее сменила сестра.

Выпить, выпить, выпить. Анька, пожалуйста…И вот эту книжку…Засунь ее куда-нибудь, чтоб я никогда ее больше не нашла.

С того берега океана из Монреаля звонил папа мирно спящих детей. Было уже заполночь

— Как детки? Спят? А прошел твой день, дорогая?

— Не спрашивай. Переводила Мейлера..

-Ну да? Ты шутишь? Везет!

На подробности не было сил. Я положила трубку и потянулась за стаканом. Телефон зазвонил снова.

Звонил уже мой собственный папа из Вашингтона:

-Что делала сегодня?

-Переводила Мейлера..

— Что? Правда? Самого? Везет!

Я допила стакан и провалилась в крепкие объятия Морфея. Мой день переводчика был позади.