ИРИНА ЕВСА / АЛЕКСАНДР ГАБРИЭЛЬ

Ирина Евса

…там пеларгонию разводит Пелагея,
там  — в юбке выцветшей — со шваброй и ведром,
к сараю дальнему крадется, где, наглея,
с утра Мишаня дегустирует с Петром
шмурдяк из ягод. «Разрази вас, трутни, гром!» —
кричит, разгневанно бутылку отбирая.
Два злоумышленника изгнаны из рая.
«Петро — на выход, паразит! Мишаня — спать!»
В облезлом флигеле железная кровать
визжит пружинами, брюзжит, вмещая тело,
еще бормочущее дерзкие слова.
Невнятной моросью пространство запотело,
многоочита абрикосами трава.

…Мишане снится: он — пилот, его подбили
в бою над Горловкой. Дымясь, вращаясь, он,
нечистой силой замурованный в кабине,
летит безвольно прямиком на террикон.
И некто бронзовый, но с харей проходимца,
с хвостом, закрученным, как мертвая петля,
гнусавит голосом поддатого Петра:
«В Крыму понежился, а сдохнешь, где родился».

В одно мгновенье разлепив скорлупки век,
рванув из флигеля, как «заяц» из трамвая,
вертя башкой, но ничего не узнавая
в дыму и копоти, Мишаня смотрит вверх,
где пеларгонии, подрагивая, рдея,
клубясь, растягиваясь, движутся на юг.
И нет ни эллина вокруг, ни иудея.
И всем  — каюк.

Александр Габриэль

Я хотел бы вглядеться в поляны и лужи,
в золотые прожилки осенней листвы…
Я хотел бы всё видеть детальней и глубже,
но уже не сумею, увы.

Время смотрит назад, а пространство зловеще
и туманит глаза, словно лондонский смог.
В чём же суть ваша тайная, люди и вещи? —
я пытался понять, но не смог.

В микроскопы и лупы глядел я устало,
с неприкаянным временем был заодно —
всё напрасно. И ясности мне не хватало,
расползалась картинка в пятно.

Опасаясь всё время то Бога, то чёрта,
с неприметной галёрки смотря в кинозал,
я пытался, пытался сказать вам о чём-то.
И, боюсь, ничего не сказал.