Александр Иличевский

Как-то так получается, что разумная жизнь на других планетах, будь она хоть тысячу раз реальной, никак не укладывается в голове, не находит отклика в душе. Да, возможно, она где-то существует — велика вселенная, чтобы одна только наша планета могла быть очагом жизни. Но вот в чем загвоздка: верится с трудом в то, что эта жизнь осмысленна. Мы цепляемся за эту идею, потому что сами желаем видеть себя венцом эволюции, неким пиком разумности, но давайте честно взглянем на вещи: насколько вообще наша жизнь на Земле можно назвать разумной?

Кажется, что даже самая упорядоченная и цивилизованная жизнь на нашей планете напоминает не что иное, как бедлам строгого режима. Не то чтобы полный хаос, но нечто, где порядок не столько искренний, сколько навязанный. Жизнь, выстроенная по тюремным правилам — с отчетом, дисциплиной, жесткими рамками, в которых каждый должен существовать. Однако, в то же время, каждый пытается сбежать. Сначала из одного уголка — из мелкой повседневной рутины, из своего города, страны, и, если хватит сил и времени, из самой реальности. Люди мечутся, вырываются за пределы своей клетки, пересекают океаны и континенты, как будто надеясь найти ту точку в пространстве, где наконец-то можно будет вздохнуть спокойно. Но куда бы они ни пошли, их всегда настигает новая клетка, пусть и украшенная иначе.

Это походит на глобальное движение в темноте, слепое нащупывание выхода из лабиринта, который, возможно, и не имеет выхода вовсе. Разум, который был дан человеку, используется не для того, чтобы достичь каких-то высших целей, а скорее для того, чтобы найти новые способы избегать самого себя. Технологии растут, мир становится все более связанным и сложным, но, если заглянуть вглубь, все это напоминает покрашенные в яркие цвета стены тюремных камер.
Здесь уместно вспомнить одно наблюдение: каждый человек несет в себе вселенную. Мы не одни, нет. Но сколько из этих вселенных осмысленны? Даже на Земле разумность — не более чем иллюзия, декорация для великого хаоса, который царит в основе человеческой жизни. Мы бесконечно создаем системы и законы, правила и нормы, но каждая из них — всего лишь временная, хрупкая попытка приручить хаос. Как только мы перестаем на него обращать внимание, он поглощает нас с новой силой.

Жизнь на Земле походит на грустную ироничную попытку бегства от этого хаоса, хотя хаос сам по себе — наша сущность. Мы строим города, создаем правительства, разрабатываем философии и религии, но в конечном счете они все так или иначе отражают этот внутренний дисбаланс, наше вечное стремление найти ответ, которого не существует. Как заключенные строгого режима, мы разбегаемся кто куда, только чтобы обнаружить, что все эти континенты — часть той же самой тюрьмы.

Так что, если когда-то мы все же найдем жизнь на других планетах, возможно, мы обнаружим не то, чего ожидали. Не мудрых существ, обладающих высшими знаниями и секретами вселенной, а тех же самых беглецов, ищущих выход из своих тюрем. И, возможно, мы обнимем друг друга в немом понимании: разумность — это мираж, искусственная конструкция, а жизнь, где бы она ни была, просто еще одна форма бегства от самого себя.

В давние времена при дворе китайского императора выращивались певчие цикады — существа, наделенные природой уникальной способностью издавать мелодичные звуки. Эти крошечные создания, родившиеся из пыли и травы, становились объектом особого внимания. Их крылья и тело покрывали эмалью, чтобы придать блеск, их кормили лучшими травами, словно пытались наделить их божественными силами. Но, как ни странно, все это делалось не ради их блага. Цикады существовали лишь для того, чтобы услаждать слух знатных господ, которые, управляя своим золотым стимулом, прикасались к их головогруди, вызывая звучные, пронизанные болью и тоской звуки.

Эта картина — метафора человеческой культуры. Как и цикады, мы украшены внешними блестящими атрибутами, питаемся иллюзиями прогресса, осмысленности, величия. Наши крылья блестят, но не потому, что мы свободны; напротив, блеск — это часть нашего заключения, нашей ограниченности. И как цикада начинает петь, лишь когда на нее давят золотым стержнем, так и наша культура, наше искусство нередко рождаются под гнетом боли, под воздействием внешнего принуждения. Нас толкают обстоятельства, страдания, внутренние и внешние кризисы, и именно тогда из нас вырывается самая яркая, самая проникновенная песнь.

Эта мысль уводит нас к древнему вопросу: что стоит за творчеством? Почему человечество стремится к созданию великих произведений искусства, философии, музыки и литературы? Неужели только из-за боли? Ведь искусство, как и цикадная трель, часто воспринимается как символ свободы, но в действительности оно может быть всего лишь реакцией на невыносимое давление. Мы поем не потому, что свободны, а потому, что нас вынуждают петь.

Культура — это нечто, рожденное из наших попыток справиться с реальностью. Когда человеческая душа сталкивается с невыносимой правдой о своей смертности, ограниченности и уязвимости, она начинает петь. «Когда умирают люди — поют песни» (В.Хлебников). Искусство становится спасительным выходом, способом выплеснуть накопившуюся боль. Каждый поэт, художник или музыкант — это своего рода цикада, чья песня звучит лишь тогда, когда на нее давит груз существования.

Но здесь возникает вопрос: может ли существовать культура, не питающаяся болью? Возможно ли искусство, которое рождается из счастья и гармонии, а не из страдания? Ответ, как ни печально, скорее всего, отрицательный. Великие творения человечества — будь то музыка Бетховена, поэзия и мысли Рильке, Кьеркегора, Кафки, Камю, или картины Ван Гога — всегда несли в себе тень страдания. Они были не просто результатом мастерства, но воплощением внутренней борьбы, попыткой выразить нечто, что иначе невозможно передать словами. Как цикады, которые поют лишь под давлением, так и мы, художники и созидатели, поем свои самые глубокие песни, когда жизнь оказывает на нас наиболее жестокое воздействие.

Именно в этом и заключается трагедия человеческого творчества: оно невероятно красиво, но красота его часто рождается из боли. Мы, как те китайские цикады, покрыты эмалью цивилизации, блестим в лучах культуры, но поем не из радости, а потому что мир давит на нас своими обстоятельствами, страхами и тревогами.www

И всё-таки в этой метафоре есть и парадокс. Вынужденная песня, родившаяся из боли, может стать чем-то великим, не просто криком отчаяния, а глубоким откровением. Искусство, рожденное из страдания, может превратить боль в нечто прекрасное. Это своеобразное преобразование энергии: страдание, проходя через призму человеческого разума и души, превращается в высокие ноты гармонии, которые звучат через века.

Таким образом культура — это не просто метафора цикадной трели, но и свидетельство того, что даже в условиях давления, даже когда мир тяжело давит на нас своим золотым стимулом, мы способны петь. Да, наша песнь не свободна, да, она полна боли, но в этой песне есть нечто высшее — стремление превзойти свою судьбу, свою ограниченность, превратить давление в музыку.
И, возможно, в этом и есть смысл культуры: не в том, чтобы убежать от боли, а в том, чтобы через неё создавать нечто вечное, нечто, что звучит дольше, чем жизнь.