Автор: Не было ни одного мирного дня. Сколько себя помню, всегда летали истребители, рвались звуки, как хрустящие чашки, дробились на осколки, растворяясь в воздухе. Военное железо резало небо, кромсая пирог стратосферы, вспарывая океаны своими стремительными телами, что не знали усталости. Мысли, словно крошечные осколки, все время уносились прочь, смешивались с рёвом и скрежетом стали, ломали тишину. Не было ни минуты, чтобы кто-то не отверг оливковую ветвь — она казалась слишком хрупкой в руках, которые привыкли к оружию. Слезы, стиснутые зубы, чавканье плоти, принимающей сталь — этот непрерывный фон впитался в жизнь.
Но однажды всё как будто замерло. Мы ехали по Голанам, когда неожиданно остановились на ночёвку в эвкалиптовой роще. В кронах черно-бело-алые аисты трещали клювами, готовясь ко сну. Их пёстрые силуэты вплетались в последние лучи уходящего дня. Мы развели огонь, его мягкий свет мерцал под бескрайними сводами деревьев, и в этом свете все казалось простым и ясным. Мы устроили пикник, наши голоса становились тише под гомон птиц, чьи крики постепенно затихали. Всё вокруг погружалось в оцепенение, как будто мир, наконец, сделал выдох.
Мы смотрели, как солнце скользило за листву, золотя тени на наших лицах. Пространство застыло, казалось, оно обретало твердость, становилось таким плотным, что можно было бы прикоснуться к нему рукой. Внезапно на нас навалилась тишина, почти осязаемая. Мы сидели в этой тишине, не разговаривая, под стаей огромных птиц, чьи силуэты напоминали ангелов. Особенно в тот момент, когда они, перелетая с ветки на ветку, казались огромными и нереальными, как тени иных миров. Лучи заходящего солнца придавали им какое-то потустороннее сияние, как будто они приносили с собой воспоминания о местах, где время не существует, где всё замедляется, а воздух становится плотным, твёрдым, как лёд.
Это был день первый. Что-то началось именно тогда. В тот момент, когда затихли аисты и свет солнца угасал за горизонтом, мы сидели, как завороженные, чувствуя, как рушатся плотины в нашем сознании. В тусклом свете луны, медленно поднимающейся на небо, я впервые ощутил странную связь с этим местом, с этими людьми, с тобой. Ощущение, что мир меняется, словно огромная волна надвигается на нас.
Ты сидела рядом, твои волосы блестели в слабом свете огня, глаза смотрели в куда-то вдаль. Я достал телефон и, сам не зная зачем, показал тебе одну старую фотографию. На ней я — ребёнок. Открыл архив и передал тебе изображение. Ты посмотрела на него с улыбкой, легкой, почти незаметной, словно сама погрузилась в далекое время. Это был тысяча девятьсот восьмидесятый год. На фотографии — я на пляже Каспия, маленький мальчик в трусиках в полоску, стою с руками вдоль бедер, погружёнными в песок. Мои глаза щурятся от яркого солнца, а дядя — тот, кто снимал это фото, остался за кадром.
Тогда, как и сейчас, шли войны. Но я был слишком мал, чтобы осознавать это. Войны велись повсюду — на хоккейных полях, в космосе, в классах, где нас начиняли временем и местом, не объясняя, как быть частью этой огромной машины истории. Теперь прошло столько лет, и мир вокруг изменился. Море пришло, заливая пляж, на котором я вырос. Мои скалы, по которым я бегал босиком, теперь скрыты под водой. Но в тот вечер, под эвкалиптами, что шептались листьями в слабом ветерке, я ощутил ту же зябкую прохладу, как тогда, когда я стоял на пляже. Листья эвкалиптов, словно охладительные радиаторы, распространяли вокруг себя холод, и это казалось таким естественным, как будто ночь сама по себе хотела успокоить нас.
Луна всходила — огромная, как планета памяти, её свет накрывал землю мягким сиянием, и всё казалось настолько далеким от суеты мира, что можно было забыть о войнах, о разрушениях, о тревогах. Ты взяла меня за руку, и мы пошли по траве, шуршащей под ногами. Ночь была тиха, словно на нас опустилась невидимая пелена, что скрывала нас от мира.
С тех пор каждый раз, когда я смотрю на ту фотографию, мне по-прежнему десять лет. Я по-прежнему стою на пляже Каспия, щурюсь от солнца, пытаясь разглядеть нас с тобой, как будто нас двоих затянуло в тусклый протуберанец, и время остановилось навсегда.
Иерусалим — это город, который был сожжен дотла и затем снова восставал из пепла, как мифическая птица Феникс. Его руины — это не просто свидетельства былых разрушений, а страницы истории, которые каждый народ, захватывающий его, писал кровью и пылью. Стоит лишь проникнуть в этот город, и становится ясно: он не принадлежит никому, и в то же время принадлежит всем. Как невидимое эхо, он многократно возвращался в мировой дискурс, каждый раз по-своему, оставаясь загадкой.Тель-Авив на фоне Иерусалима кажется антиподом, городом, живущим в совершенно ином временном пространстве. Там, где Иерусалим существует в метафизической пустоте, погруженный в свои бесчисленные страдания, Тель-Авив живет настоящим, бурлит жизнью, свобода и бесконечные возможности, как морской прибой, от которого он неотделим. Там, где Иерусалим — это дисциплина, ритуал и духовная преданность, Тель-Авив — это лёгкость, раскрепощённость, открытость миру.
Антропологическое различие этих городов символизирует само существование Израиля, его внутреннюю борьбу между традицией и модерностью, между строгостью веры и стремлением к свободе. Этот контраст прослеживается даже в мелочах повседневной жизни: в Иерусалиме человек с кипой ощущает свою духовную принадлежность, он здесь как дома, в то время как Тель-Авив тянет к себе тех, кто желает «дышать полной грудью», избегая условностей.
Дифференциация общества в Израиле — это не просто черта его устройства, это некая зрелость, понимание того, что разнообразие — это не угроза, а ключ к выживанию. Здесь нет строгой иерархии, нет классовых ограничений в привычном понимании. Доступность или недоступность определённых кругов — не константа, а скорее результат сложной игры смыслов и символов, которые можно распутывать, если знаешь, как. В этом обществе смысл обретает форму, и эта форма — постоянно меняющаяся, мозаичная, как сам Израиль, где народ можно описать лишь через его многоголосие, через тех, кто принадлежит ему, и тех, кто его отвергает, через противоречия и борьбу.
Иерусалим и Тель-Авив — это два полюса одного магнита, и их сила заключается в том, что, будучи противоположными, они создают тот самый магнит, который притягивает к себе мир.
Александр Иличевский. Три миниатюры
Что важного в устройстве пространства? Оно подчас интересней времени, поскольку гораздо ощутимей, чем абстрактное движение через последовательность событий. Время, как бы оно ни было значимо для нашего восприятия, все же остается мимолетным, ускользающим. Пространство же — это то, что мы можем переживать напрямую, это то, что окружает нас, включает в себя. Пространство можно чувствовать телом, и в этом его магическая сила — оно формирует нас через свою материальность. Здесь каждая точка пространства становится местом пересечения энергий, влияющих на наше сознание и восприятие реальности.
Величайшая тайна пространства — в его масштабах. Открывая для себя звездные парсеки и микромиры атомных ядер, мы начинаем постигать, что маленькое и великое связаны более тесно, чем мы могли бы представить. Между мельчайшими частицами материи и гигантскими расстояниями Вселенной существует скрытая взаимосвязь, словно один элемент непрерывно перетекает в другой, формируя бесконечный цикл, где пределы малости и величины исчезают.
Эта связь между далеким и близким приводит нас к поразительному осознанию: мир строится на принципе соразмерности. Но мерой близкого для нас всегда остается человек — наше тело и органы чувств определяют границы того, что мы можем воспринимать. Отсюда и наши единицы измерения — сантиметры, вершки, пяди, которыми мы очерчиваем пространство вокруг себя. Мы стараемся познать его, наделяя понятиями, созидая реальность через оптику нашей телесности.
Однако, несмотря на этот кажущийся контроль над близким, внутри него таятся огромные «слепые пятна», прорехи в понимании. Они намекают на то, что сознание, которое мы применяем для изучения мира, само по себе остается наименее изученным явлением. Мы больше понимаем, как функционирует Вселенная, чем как устроено наше собственное сознание, через которое эту Вселенную осмысляем. В этом парадокс: мы стремимся понять далекие звезды, но не до конца понимаем, как возникают наши мысли и образы. Здесь и кроется глубокая связь: Вселенная и сознание — две взаимодополняющие загадки.
Создание Вселенной и происхождение сознания — две стороны одной медали. Оба явления остаются в высшей степени загадочными, и, возможно, их разгадка приведет нас к пониманию того, как далекое действительно связано с близким. Если малое и великое пересекаются не только на уровне чисел, но и в глубинных структурах бытия, то выходит, что наше сознание тоже каким-то образом участвует в создании самой картины мироздания.
Теории, которые мы разрабатываем, чтобы понять устройство Вселенной, — это не просто абстрактные схемы. Они, как ни удивительно, часто оказываются точным отражением реальности. Каким образом сложнейшие системы образов, рожденные в нашем сознании, могут предсказывать законы физики? Здесь мы сталкиваемся с вопросом о том, не существует ли взаимосоответствие между устройством мира и устройством нашего разума. Не является ли сама Вселенная своего рода зеркалом, отражающим наше духовное устройство, наши способности к пониманию и непониманию?
Может быть, будущее человечества лежит в том, чтобы создать ещё одну, не менее богатую физическую реальность. И только тогда, сопоставив эту новую реальность с нашей текущей, мы сможем по-настоящему постичь природу сознания и, возможно, раскрыть тайну создания Вселенной. Ведь мы в конечном счёте лишь продолжаем играть в эту древнюю игру — игру разума и пространства, где далекое и близкое связаны более тесно, чем мы могли бы предположить.
Читать другие миниатюры в блоге.