Александр Иличевский. Три миниатюры

И что такое вообще литература, как не путеводитель по мысли, сюжету, наконец, по языку? Литература — это не просто рассказ о событиях, о героях или их переживаниях. Это попытка проникнуть в глубь вещей, туда, где мысль соединяется с реальностью. Каждая строчка, каждая метафора — это нить, протягиваемая через ткань времени и пространства. Если время — это мысль о вещи, то пространство — это мысль о месте вещи, о её топосе. В этом скрыта глубинная взаимосвязь между вещами и их окружением, между действиями и местами, в которых они происходят.

В литературе пространство — не просто фон для событий, а живое существо, влияющее на судьбы персонажей. Пространство задаёт правила игры, оно диктует, где и как должны разворачиваться мысли и поступки. Москва, с её старыми подвалами, снежными переулками и сводчатыми потолками, здесь становится не просто городом, а проводником мысли, направляющим читателя через лабиринты воспоминаний и чувств. Пространство города не случайно: оно усиливает и подчеркивает то, что скрыто под поверхностью жизни.

Экзистенциальное обращение вещества — это тот момент, когда вещь, будь то шубка, касание, свет фонаря или даже сами стены, перестаёт быть просто объектом в мире. Она становится чем-то большим, превращается в символ, в знак, на котором пересекаются время и пространство. Топос девичьей шубки — это не просто её физическое присутствие в Москве, в тот вечер, когда снег таял под ногами, а метафизическая точка, где тело, мех и свет сливаются в одно целое. Это мгновение, когда мысль о вещи становится неразрывной с мыслью о месте, где она находится.

Литература, таким образом, оказывается не просто рассказом о людях или событиях. Это попытка создания мира, где мысли и вещи взаимодействуют на другом уровне — уровне символов, на уровне топоса, где пространство и время сливаются в одно целое. Экзистенциальное обращение вещества — это способ связать жизнь человека с пространством вокруг него, показать, как каждое движение, каждое касание, каждый миг переплетается с миром, в котором оно происходит.

*********************************************

Невыдуманные города строятся не по плану, а согласно рельефу: подобно тому, как пчелы осваивают остов павшего животного, желательно крупного, например, льва: тазовая и черепная кость содержит просторные сводчатые поверхности, чтоб укрыться от дождя — и удобные отверстия-летки: пасть, глаза и уши. Пролетное пространство ребер преодолимо с помощью подвесных смычек, которые прямокрылые возводят, пользуясь вощиной еще виртуозней, чем человек — асфальтом и бетоном. Так, например, оказалась преодолима лесистая пустошь между Пресненским валом и Грузинами — перемычками сначала безымянных тупиков, затем поименованных переулков: Расторгуевским, Курбатовским, Тишинским… Так что в конце концов таки получилось, что «из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое». Хотя любой рельеф медленно хищен по определению и склонен превратить все живущее в чернозем или осадочные породы, тем не менее нынче и на Эвересте возможны подвесные сады. Пчелы — умные, они не только изобрели самый экономный способ строительства (соты потому шестигранные,что только такая организация пространства позволяет при наименьших затратах строительного материала охватить максимальный объем), но еще и умеют разговаривать: путем своеобразного танца, бесконечной восьмеркой наворачивая петли по улью.

Москва — простейший, но древний улей, медленно расходящийся кругами от замысла — Кремля, опущенного взастывающий воск времени. Улью этому свойственна концентрическая застройка, следование естественному ландшафту — речкам, просекам. Чтобы понять, сколь бурная была речка Пресня, следует выйти на угол Грузинской слободы (совр. Грузинская площадь) и Зоологического переулка: и уклон, который в данном месте набирает асфальт Большой Грузинской улицы, отлично объяснит, отчего здесьстроились водяные мельницы. Дальше, у впадения в Москву-реку, как раз на месте Дома правительства, мы имеем кожевенные зловонные производства и шалманы злачных мест. Тут к тому же удобное место сброса трупа — жмурика сразу выносит на большую воду, работа для приставов нешуточная: пробагрить версты три-четыре— пока еще там к берегу где-то у Потылихи прибьет страдальца…

Так как же почуять тот естественный рельеф, что скрывается пленкой цивилизации у нас под ногами? Для этого достаточно всего оказаться где-нибудь в переулках Неглинки, встать в подворотне, скрываясь от ливня, с грозой и шалями потоков по-над крышами,швыряемых внахлест порывами ветра, — и вдруг увидеть, как вспухают из люков подземные токи замурованной речки, сначала пластиковые бутылки пляшут и кланяются в воронках над решеткой, но потом их сносит цельное полотно наводнения, и вы уже не острите и не ужасаетесь, а мрачно молча стоите по колено в воде, распластываясь вдоль стены, для большей устойчивости… По грудь затопленные участки улиц, захлебнувшийся «жигуль», вода врывается в приоткрытую дверь, заталкивая матерящегося водителя обратно за руль, охрана на крыльце банка увлеченно курит… Что ж, судя по архивным фотографиям наводнения 1909года, тогда Москва-река и притоки захлестнули город так, что по большей части центральных улиц и площадей вместо извозчиков двигались перегруженные лодки.

С чего вообще может начаться страсть по городу? В моем случае — с узнавания. Однажды я вдруг понял, что город — живое существо, что он дышит и мыслит, и что, возможно, я сам и есть одна из его мыслей, впрочем, не слишком удачных… И тут я вдруг понял, что сейчас я не сижу на стуле, а плыву в брюхе Левиафана…

***********************************************

У меня есть луна. Она не просто восходит над моей головой каждый месяц, она — мое убежище, мой маяк, когда всё на земле кажется разрушенным и потерянным. Я поднимаюсь на неё медленно, почти осторожно, ведь на этой луне можно найти всё, что оставил мой народ: слова, выбитые на щитах заброшенных стадионов, которые когда-то звенели от голосов и ударов гладиаторских мечей. Один из этих гладиаторов был Артур, мой предок, и в своих битвах с тиранозаврами он был непобедим. Я иногда представляю, как он в три удара сносит голову вожаку, и это видение пронизывает меня необъяснимой тоской по временам, которых я никогда не знал.

Луна моя пахнет розами. Не теми, что источают свежий, весенний аромат, но розами увядшими, несущими на себе печать времени, сладковатый и прелый запах умирающей великой культуры. Это запах миров, которые, как бы тщательно их ни строили, обречены на забвение. Я чувствую Гавану и Кейптаун, Марсель и Александрию. Мне чудятся Афины с их опустевшими колоннами, Иерусалим с его замолкшими колоколами, Буэнос-Айрес, Париж, Рим — города, где страницы книг обратились в пыль. Пыль пергамента и папируса, что обещали всему человечеству конец времен, породившие цивилизации, вознесшиеся на вершины своего величия лишь для того, чтобы однажды пасть.

На луне я касаюсь этих сокровищ кончиками пальцев, и лепестки роз трепещут под моей рукой, согретые остаточным теплом старых империй. Их телесная тяжесть наполняет меня тихой радостью, и в этот миг кажется, что сама история — живая, дышащая, спящая под покровом времени. За запахом роз приходит аромат рома и сигары — сигары, свернутой между бедер прекрасной женщины в ритме танца. Это города на моей луне: полные моря, солнца и плесени, постепенно пожирающей старые дома, заброшенные памятники, исцарапанные ветрами и соленой водой.

Прелый воздух августа дышит на меня с мягкой, ленивой силой, лед в стакане тает, отражая в своей прозрачности темные очертания лодок в марине. Рыбаки давно покинули эти воды, и только старик с удочкой всё ещё тащит свою рыбу, не замечая, что на поверхности её уже нет — остались лишь воспоминания, точно так же исчезающие в тумане времени. Вот столик на корме покинутого судна — на нём запыленные бутылки, осколки бокалов, как обломки прошедшей битвы. На этом столе — голова Олоферна, забытая и истлевшая, как напоминание о тщетности всех воин, о том, что на этой луне всё сводится к руинам, к тлеющим звездам, свет которых так долго идёт до нас, что многие из них успевают погаснуть.

И вот так же погасают и эти строки. Как будто их смысл когда-то был ясен, а теперь лишь мерцает вдали, еле уловимый, как слабый огонёк на горизонте.