Александр Иличевский. Две миниатюры

Нельзя не отметить, что сегодня исполняется одиннадцать лет с тех пор, как я переехал в Израиль. Это не просто юбилей в биографическом смысле, но некий личный рубеж, на котором я вдруг обернулся назад и увидел целую эпоху. И дело не только в тех событиях, что пролетели за это десятилетие, но и в том, как время само по себе изменилось в моем восприятии. Вначале всё было динамичным, наполнялось открытиями: новая страна, новые люди, быт, традиции. Каждое утро казалось настоящим вызовом, проверкой на прочность, потому что адаптация к новой реальности — это всегда борьба. Борьба с тем, чтобы стать своим среди чужих, осознать и принять новые правила игры.

Но по прошествии этих лет возникает странное ощущение, как будто время потеряло свою текучесть. Как если бы оно застыло в какой-то неопределенной форме, напоминающей застывающий янтарь. Янтарь — метафора неслучайная. Он словно вбирает в себя остатки прошлого, замуровывает их в своей непрозрачной толще, и они остаются навеки застывшими. Время больше не бежит, как раньше, оно сгустилось, стало вязким, тяжелым, как будто его больше нельзя измерить привычными категориями.

В этом заключается парадокс: с одной стороны, десять лет — это огромный отрезок, особенно в жизни человека, прошедшего через иммиграцию, внутренние перемены и потрясения. С другой — всё кажется как будто случившимся вчера. Я вспоминаю, как паковал чемоданы, как переступал порог нового дома, как впервые ощутил горячий воздух Средиземноморья. Эти моменты до сих пор ярки и свежи, но они замерли где-то внутри меня, как насекомое в янтаре. Кажется, что время должно было потускнеть, но вместо этого оно обволакивает мою память вязкой пеленой, в которой нет начала и конца.

Может, это происходит от того, что с возрастом теряется четкость разделения на «вчера» и «сегодня», что прошлое не отпускает, заполняя собой настоящее. И, возможно, через двадцать лет эти десять лет так и останутся в виде застывших образов — ярких, но неподвижных.

********************************************

Мысль о душе как о чем-то неразрывно связанном с языком и смыслом – это мощное философское утверждение. Душа, в этом контексте, оказывается не просто мистической субстанцией, а своего рода измерением осмысленности человеческой жизни. Ты отмечаешь, что все осмысленное обязано быть дискретным, что предполагает, что душа обретает свои очертания именно через структуру языка, через способность человека к выражению мыслей и переживаний.

Когда мы говорим о душе поэта, это понятие связано с метафорой. Поэт создает миры, используя язык как инструмент, но при этом его душа – это не просто способность к сочинению слов, а постоянное метание между противоположностями: болью и наслаждением, небом и землей. Здесь особенно интересно сравнение поэтов с метафорами ястреба и недоноска – два полярных состояния, символизирующих духовную устремленность и одновременно уязвимость, недостижимость совершенства. Эти образы можно понимать как аллегорию вечного стремления души выйти за пределы ограничений, будь то телесные или ментальные, и стать чем-то большим, чем она есть на данный момент.

Поэты с “третьей и четвертой степенью свободы” – это редкие индивидуумы, чьи души имеют особую глубину, способность выходить за пределы привычных категорий и создавать уникальные смысловые пространства. Их поэтический язык настолько тонок и изыскан, что он проникает в самые скрытые уголки вселенной языка и осмысленности. Они не просто выражают то, что уже существует; они создают новые слои реальности.

Важно также наблюдение, что “обыкновенный человек” должен быть поэтом в своих поступках и словах. Это утверждение подчеркивает, что поэтическое начало – это не только привилегия избранных, но и универсальная черта каждого человека, стремящегося жить осмысленно. Здесь происходит интересный переход от поэта как профессионального созидателя к каждому человеку как носителю осмысленности. Когда человек объединяет свои слова и поступки в одно целое, он становится своеобразным поэтом, придающим смысл своему существованию.

Таким образом, душа здесь предстает как некое смысловое поле, которое раскрывается через язык и поступки, находя свою форму в постоянном взаимодействии с миром. Она подобна боли – не просто ощущение, а нечто, что связывает нас с глубочайшими слоями реальности, и подобна наслаждению – как стремление к идеальному выражению. Душа, таким образом, становится связующим звеном между внутренним миром и вселенной, между тем, что мы можем сказать и тем, что мы ощущаем, даже если это выходит за пределы нашего осмысления.