Александр Иличевский. Две миниатюры

Был такой замечательный итальянский физик-теоретик Этторе Майорана. Его привечали многие — в том числе Ферми и Бор. Родился он в 1906 году, исчез в 1938-м на морском пути из Палермо в Неаполь. Именно исчез, потому что на паром он сел, но не сошел. Все — дальше его биография не столько покрыта мраком, сколько предельно туманна. Есть документальные свидетельства его проживания с 1952-го года по 1957-й в Венесуэле, в Валенсии. Немало было измышлений, что с ним стало на самом деле. Кто писал, что Майорана в свои 32 года отправился в монастырь и там провел оставшуюся жизнь. Кто-то писал и о том, что он стал бродягой и закончил свою жизнь на улице. И, разумеется, писали, что его похитили инопланетяне (или немцы — для работы над атомным проектом).

Я не знаю, я бы во многое из этого поверил, кроме инопланетян, конечно. А все потому, что я когда-то в детстве пережил нечто похожее, но связанное с музыкой. Какое-то время, как и многие дети, я занимался фортепиано. У меня не было к нему никаких способностей, мне ноты были как об стенку горох, но усилия сделали свое дело, и я добрался до несложного Баха. И вот тут-то все и произошло. Я разбирал какой-то фрагмент, страшно даже вспомнить, что именно — и вдруг из-под моих пальцев рванулась искра. Я повторил, сбился, начал снова. И снова что-то поразительное произошло — что-то случайно (или уже нет) вспыхнуло и озарило нестерпимо сознание. Священный ужас объял меня. Это был тот момент, когда я понял, что отныне к клавишам не притронусь. Иными словами, я понял, что только что своими грубыми прикосновениями я вторгся в некое священное пространство, где мне как мастеровому нет места, но есть место для слушания, для преклонения. Это было настолько отчетливо и противоречиво, что стало первым осознанным волевым решением в моей жизни: не прикасаться к тому, что свято — и где тебе не место. Вот такое примечательное событие произошло — вероятно, тогда я впервые чуть повзрослел (мне было лет 11 или 12).

Так что если бы мне привелось писать о Майоране, то я бы выбрал именно такую причину эскапизма — его исчезновения: почему бы не сочинить то, что молодой физик открыл нечто, что ужаснуло его, и он решил не только сохранить это в тайне, но и самому поскорей забыть свое открытие. Добавлю только, что фермион Майораны — частица, которая является собственной античастицей.

**********************************

Франзен действительно обладает редким даром — он способен не только рассказывать истории, но и придавать им масштаб, который выходит далеко за пределы современного нарратива. Его сила не в том, чтобы просто описывать внутренний мир своих героев, но в том, чтобы превращать этот внутренний мир в нечто универсальное, в архетипическое пространство, в котором проявляется вся полнота человеческого существования.

В «Перекрёстках» эта трансформация особенно очевидна в истории Мэрион. Обычная, на первый взгляд, женщина, чья жизнь могла бы легко соскользнуть в однообразие и рутину, оказывается ключевой фигурой в тексте. Франзен не делает её марионеткой в руках судьбы или слабым звеном, как это часто бывает с изображением домохозяек в литературе. Напротив, он раскрывает её глубины, вытаскивая наружу её тёмные желания, страхи, мечты и разочарования, показывая, что банальность повседневности скрывает за собой вселенские трагедии. Он словно заставляет читателя заглянуть в глаза этой женщине, увидеть её как нечто большее, чем просто мать, жена или человек на периферии событий. Здесь происходит нечто удивительное — Франзен буквально разрывает границы того, что мы обычно понимаем под «героем», демонстрируя, что любая жизнь способна достигнуть трагедийного величия.

Его обращение к античной трагедии через историю Мэрион напоминает нам о том, что настоящая драма — это не только сражения героев с богами и судьбой, но и внутренние битвы человека с самим собой, с собственными демонами и с миром вокруг него. Мэрион становится своего рода Антигоной — её сопротивление, её боль, её стремление найти смысл в своей жизни оказываются столь же значимыми, как древнегреческие мифы. Но в отличие от классической трагедии, где герои обречены на жестокие судьбы, Франзен оставляет место для надежды — именно в человеческих отношениях, в тех самых моментах, где пробивается свет божественного присутствия, которого так отчаянно ищут его герои.

Франзен — это писатель, который отказывается от поверхностных решений и быстрых выводов. Он не просто возвращает литературе классический статус, он делает это, обостряя и углубляя восприятие человека как существа, которое достойно величайших испытаний и высших эмоциональных напряжений. В этом его библейский масштаб — не в религиозных догматах, а в вере в человечество, в его способность переживать катарсис через любовь, боль, предательство и примирение.