Татьяна Хохрина. ШАЛАШ

Самая старая и известная малаховская школа стояла практически на краю огромного, бездонного оврага. Он нам в детстве представлялся тектоническим разломом, в котором шла особая, отдельная, собственная жизнь, хотя это не мешало нам проводить в нем массу времени, скатываться с его краев на ледянках и лыжах, прятаться от родителей и недругов, делиться секретами и подглядывать за взрослым посетителями оврага. Когда во взрослом возрасте я попала в дивный испанский городок Ронду и стояла на краю средневекового стометрового ущелья, разделившего город пополам, мне показалось, что это ущелье — побратим малаховского оврага.

Веня Шульман жил на другом конце Малаховки и овраг увидел только 1 сентября, когда пошел в первый класс. Увидел и понял, что это место именно для него: надежное, таинственное, не всем доступное и пригодное для самых разных дел. В школе ему не понравилось сразу, было душно, скучно, шумно, хотелось спать, есть, пИсать и домой, а пришлось там торчать целых три урока, а потом еще всех привели в актовый зал и перед ними целых два часа шамкал их сосед Самуил Зельманович Клигман, оказавшийся старым большевиком.

Вообще большевиков в Малаховке было до черта, особенно — старых и очень старых, ими даже сплошь несколько улиц были заселены — им там участки за революционную доблесть и страдания давали. У Вени собственный дед числился по этой же линии, но после того, как отсидел 12 лет и женился на бабушке, чьи близкие при Петлюре еще кое-как уцелели, а при Буденном уже не смогли, делиться большевистским геройством перестал. А вот старый Клигман продолжал вовсю, хотя бабушка ухмылялась и утверждала, что все это — вранье и впереди Клигман был только по количеству написанных им доносов.

Веня слушать Клигмана совсем не хотел, поэтому ловко выскользнул из актового зала и побежал на разведку в овраг — может, там есть большевики помоложе и поинтереснее, да и вообще что-то особенное. И не прогадал! Сначала он подобрал в овраге два металлических рубля, потом наковырял втоптанные в разных местах в землю 47 копеек, а еще глубже, у густых зарослей ивняка вообще нашел три рубля одной бумажкой. Столько собственных денег у Вени сроду не было даже на Хануку!
Но в зарослях Веню ждало открытие посерьезнее. В сыром, утонувшем в зелени и недоступном солнцу углу Веня обнаружил шалаш. Настоящий, огромный, как ему показалось, давно построенный и явно кем-то когда-то обжитой шалаш. С грубо сколоченным старым столом, пеньком и колченогой табуреткой, здоровым ящиком в углу, в котором лежали пара стаканов, закопченная литровая алюминиевая кружка, чашка с отбитой ручкой и то ли подушка, то ли тюфяк набитый соломой.
И картинка у любознательного и уже полюбившего читать Вени мгновенно сложилась. Это точно был ленинский шалаш. Ну тот шалаш, его еще называют шалаш в Разливе. Но разлив в овраге бывает только весной, когда снег тает, или осенью, когда много дождей, а так-то Малаховка стоит на песке, вода быстро сходит, так что в шалаше было просто сыро. Да и понятно сразу тогда, почему в Малаховке так много старых большевиков — все-таки поближе к шалашу, к Ленину т.е. А потом, видно, постарели совсем эти старые большевики, а некоторые вообще померли, опять же в овраг им лазить тяжело, вот и позабыли про шалаш-то ленинский! А Веня нашел его!

Веня бросился домой и первым делом рассказал о своем открытии деду, надеясь, что дед теперь пойдет со своими майсами не по этапу, а по школам и прочим учреждениям, далеко отодвинув болтуна Клигмана своей близостью к тайному убежищу вождя мирового пролетариата. Но дед захихикал, сказал, что свои мемуары будет хранить при себе, а ленинский шалаш готов уступить Клигману. Потом, увидев, что бабушка не слышит, глумливо шепнул еще не просвещенному внуку, что вообще он уверен, что в этом шалаше можно скорее найти пару бутылок от портвейна и пяток использованных гондонов, а не манифест компартии. Веня не все дедовы слова знал, но понял, что с дедом не прославиться.
А вот бабушка как раз, не имея партийного прошлого, Вене поверила, сказала, что Ленин был тот еще поц и легко мог поселиться черт знает где, недаром он потом был готов весь народ в шалаши загнать. Она пожалела, что со своими больными ногами вряд ли доползет до шалаша, но, пожалуй, поделится открытием с другим верным ленинцем, ранее — бундовцем, а в конце — троцкистом Эфросманом. Рувим Эфросман за 15 лет лесоповала отлично сохранился, да и жена у него уже четвертая, Лея Ароновна, нестарая, к тому же — историчка в школе. Уж они-то мимо шалаша не пройдут.

Эфросманы действительно мгновенно сориентировались, быстро слазили в овраг, прибрались в шалаше, подкинули в ящик два издания резолюций партсъездов, 4 тома Ленина с закладками, предсмертное фото его с Крупской и книжонку со стихами Твардовского «Ленин и печник». Вход в шалаш они закамуфлировали наломанными ветками, чтоб не шлялся туда кто попало, но поближе к краю оврага поставили два указателя из прибитых на шест плашек штакетника «Мемориальный комплекс Шалаш Ленина в разливе». Потом вернулись домой и в четыре руки написали об этом и своей роли в увековечивании исторической памяти в разные партийные и государственные инстанции, деликатно намекая,, что их скромный подвиг должен быть вознагражден.

Целый месяц Малаховка бурлила, как в 17-м году. Кто только ни таскался в овраг, какие только дополнительные следы и доказательства пребывания там вождя ни находили. К шалашу подтащили весь мусор, годами рассеянный по дну оврага. В нем без конца рылись старатели самого разного возраста, вероисповедания и политических взглядов. Полоумные старухи из кадровых большевичек и политкаторжан умудрялись как-то сползти в овраг хоть на карачках и возложить к шалашу цветы.
Областная комсомольская организация устроила торжественное открытие мемориала Шалаш с перерезанием шелковой ленты цвета пролетарской крови и приемом в шалаше особенно отличившихся юных общественников в члены ВЛКСМ. Эфросманы наперегонки с Клигманом, возвращаясь домой только на короткий сон, до хрипоты делились с односельчанами бесценными воспоминаниями.

Еще чуть-чуть — и Малаховка вошла бы в заповедные ленинские места. Поселковая администрация уже потирала руки в предвкушении дотаций и вливаний. Но тут вышла незадача. Мало того, что малаховские диссиденты ставили под сомнение подлинность шалаша как ленинского укрытия, скандалили и требовали расследования, мало того, что живущий в соседнем Красково двоюродный племянник Зиновьева, скрывавшегося с Лениным в изначальном шалаше, вышел из анабиоза и начал везде доказывать, что дядя вместе с Ильичем сроду в Малаховке не были и прятались совершенно в другом месте, рядом с озером Разлив, а не в овраге и малаховское озеро тут, увы не проканало. Случилось непоправимое.

Роковой удар нанесла партийно-комсомольская делегация из Сестрорецка, считающего себя родиной шалаша и озера Разлив. Добравшись до Малаховке в расчете обнаружить меньшого брата своего шалаша, делегация была ошеломлена и возмущена наглым присвоением себе исторического памятника и его славы, искажением и переписыванием партийной истории и прочими надругательствами над сакральными святынями. Изучив поименный список первооткрывателей и попечителей малаховского мемориала Шалаш, делегация и мгновенно солидаризировавшаяся с ней поселковая власть небезосновательно обнаружила во всем этом происки сионистов, к которым можно было легко отнести большинство местного населения, и шалаш в овраге был публично предан огню.

Историю эту быстро забыли, дело шло к зиме, в овраге появлялись только редкие лыжники, а к весне шалаш уж и не вспоминал никто, даже Клигман с Эфросманами. И только Веня все время возвращался на пепелище, всё искал там что-то, не сомневаясь в подлинности своего открытия. Летом он вдруг откопал невдалеке от обожженных головешек зарытый секретик. Под стеклышком в земле лежала картинка с наклеенным красным сердечком из конфетной фольги, нарисованными голубями и надписью «Надя+Вова=Любовь». И Веня успокоился, даже в овраг лазить перестал. Теперь он точно знал, что ленинский шалаш был именно здесь.