Станислав Яржембовский. Нить Ариадны. Язык и речь

«Язык — это область членораздельности, возникающей при взаимодействии двух аморфных масс — потока мыслей и потока звуков. Сочетание их в пограничной области создает не субстанцию, а форму — подобно волнам на границе раздела двух сред» (Соссюр). О том же, но намного образнее у Пушкина: «И мысли в голове волнуются в отваге, / И рифмы легкие навстречу им бегут, / И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, / Минута — и стихи свободно потекут».

Как знаковая система, выражающая понятия, язык — это «тело» мышления, воплощение мысли. Но язык не просто воспроизводит мысли, он их формирует: мы видим мир через фильтр языка. Более того, «язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо одежда шьется вовсе не для того, чтобы проявить через себя форму тела» (Витгенштейн). Так что язык служит не только для того, чтобы выражать мысли, но и для того, чтобы скрывать их, и ярче всего это проявляется в иронии.

Язык состоит из лексики как системы элементов языка (слова, части слов, словосочетания) и грамматики — правил функционирования этих элементов, позволяющих формировать осмысленные высказывания. При этом от грамматики зависит больше, чем от лексики: если связать слова грамматически, они разъяснят себя сами. Это обусловлено тем, что в языке то, что отличает один знак от другого, и есть все, что он собой представляет: язык — это своего рода «алгебра», в нем важны не сами величины, а их отношения. Поскольку язык — форма, а не субстанция, то значимость любого его элемента может в любой момент измениться без изменения его основного значения просто в силу того обстоятельства, что какой-нибудь соседний элемент системы по той или иной причине претерпел изменение. Именно поэтому языковой знак конкретизируется лишь при его использовании: что высказывания становится ясным, когда становится понятным, почему и зачем это было высказано.

Впрочем, различения — это лишь половина дела, в неменьшей степени в языке все сводится к группировкам. «Мысль изреченная», выраженная словом, фиксируется на пересечении нескольких ассоциативных рядов. Никакой объективной словесной формы, вполне адекватной порождающей ее мысли, не существует. Наоборот, мы впервые и неожиданно для самих себя осознаём, что же, собственно говоря, мы хотели выразить, когда в нашей голове приходят в движение ассоциативные ряды, на пересечении которых ярко вспыхивает формулировка, освещающая дотоле смутное и безотчетное чувство.

Согласно Витгенштейну, язык способен отражать мир лишь потому, что его логическая структура изоморфна структуре мира. Но логическая структура — лишь скелет высказывания, никак не живая «физиология» мысли. Язык не адекватен реальности прежде всего потому, что он дискретен, проводит границы там, где на самом деле их нет, например при словесных обозначениях участков спектра. Проведение языком разграничительных линий создает статичный мир, имеющий мало общего с динамичным, полным оттенков и переходов реальным миром. В этом смысле язык — это буква, которая убивает, поэтому Мефистофель внушал школяру: «Держитесь слов».

Всякое слово имеет значение и смысл, и это не одно и то же. Значение — это свойство слова вызывать в сознании определенные образы и связанные с ними понятия. Это категория коллективного языка, общее достояние всех говорящих на данном языке. Напротив, смысл — это достояние индивида, он субъективен. Смысл образуется напластованиями на значение нюансов индивидуального опыта. Смысл языковых единиц меняется от человека к человеку, от текста к тексту, даже от одного места текста к другому. Можно сказать, что значение — это смысл, направленный наружу, а смысл — это значение, сосредоточенное внутри. Смысл слова определяется контекстом: «Человек способен выразить словами любой смысл, не имея понятия о том, что означает каждое отдельное слово» (Витгенштейн). Смысл каждого значащего слова проявляется как пересечение его значений в разных контекстах. Почти все определения, которыми мы пользуемся, это контекстуальные определения. Услышав неизвестное слово, мы не уточняем его определение, а стараемся сами установить его значение по контексту, то есть на основе нам уже известного.

Смысл высказывания как речевого действия — это мотив говорящего: хочет ли он проинформировать собеседника, или в чем-то его убедить, или же просто продемонстрировать свою эрудицию и т. д. Мы понимаем смысл речи, если мы осознаём, что именно побудило говорящего использовать те или иные слова и как они соотносятся с обозначаемыми ими явлениями и событиями. Если кто-то хочет дать информацию, вводящую слушателя в заблуждение, то она будет ложью, даже если формально соответствует действительности. Примером служит анекдот о ехавших в одном купе коммивояжерах-конкурентах: «Вы только что сказали мне, что едете в Одессу, но сказали это для того лишь, чтобы я подумал, что вы не едете в Одессу. Но ведь вы же и на самом деле едете в Одессу, так зачем же вы врете?»

Как показал Шпенглер, язык имеет две ипостаси: язык самовыражения, который демонстрирует лишь наличие нашего «я», и язык сообщения, который нужен для того, чтобы нас поняли другие. Поэтому язык сообщения помимо «я» предполагает еще и «ты»: рядом с говорящим «я» должен быть и воспринимающий «ты». Первобытный человек воспринимал на «ты» все объекты внешнего мира — дерево, камень, облако. Все божества для него были «ты». И даже сейчас, стоит нам осознать самих себя в мгновения гнева, возбуждения или поэтического экстаза, всякая вещь становится для нас «ты». Наконец, всякий человек сам с собой всегда говорит на «ты». Само осознание «я» пробуждается лишь на «ты» — наличие «я» само по себе уже означает наличие связи с кем-то другим. Настоящее общение возможно только на «ты»: слова, которые рождаются в сердце, доходят до сердца, а те, что рождаются в языке, не идут дальше ушей. Язык не только система знаков, но и общая способность к артикулированному высказыванию. Язык — это «прошлое вообще» актов речи, до любого конкретного высказывания.

Язык как абстрактная знаковая система реализуется и конкретизируется в речи, посредством которой он выполняет свою коммуникативную функцию. И это не только устная речь, но также и письменная (текст — это «замороженный» звук), как, впрочем, само мышление как внутренняя речь «про себя», без произнесения вслух. И если в качестве знаковой системы язык есть достояние общества, так что в нем отражается картина мира всего говорящего на нем народа, то в речи индивидуум пользуется языком для выражения своего личного сознания и даже своего бессознательного. Поскольку язык независим от ситуации, а речь ситуативно обусловлена, то в ней слова могут приобретать новые смыслы.

Впрочем, чисто словесной речи не бывает, никто не разговаривает без того, чтобы помимо слов не использовать жестикуляцию и мимику. Еще большее значение имеет интонация, которая позволяет передавать не только смысл, но и эмоцию: «Тон делает музыку». И чем задушевнее общение, тем скорее отказываемся мы от словесного компонента: подлинная дружба поймет без лишних слов, подлинная вера промолчит. «Наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на трубе» (Витгенштейн). Увалень-язык мешает молниеносной быстроте мысли: «Смысл молнии не выгрохотать грому» (Д. Бобышев).

Отдельная ипостась языка — письменность как словесный язык для глаза, освобождающий сознание от диктата сиюминутности. «Письменность содержит знаки не для вещей, а для других знаков. Читать — значит следовать письменному образу с уже имеющимся пониманием значения звучаний слов. Письменность — это символ дали, в первую очередь в смысле будущего. Речь и слушание свершаются вблизи и в настоящем, тогда как при помощи письма человек обращается к тем, кого никогда не видел, даже к тем, которые еще не родились, так что голос человека слышен спустя столетия после его смерти, — истины становятся вечными не в речи, но лишь на письме» (Шпенглер).

Необходим ли язык для выживания? Для утилитарного общения человеку было бы вполне достаточно набора сигналов и символов, имеющихся уже у прочих высших приматов. Настоящее значение языка гораздо более важное: он пробуждает абстрактное мышление, что позволяет человеку создавать в своем сознании виртуальные миры и делиться своими мыслями с окружаю­щими. Сам механизм принятия решений находится у человека в языковой области: даже молча, не отдавая себе отчета, человек проговаривает про себя то, что он собирается делать, — на одно дело нужны тысячи слов для самонастройки на любое конкретное дело. Словами человек убеждает самого себя, иным убедить себя ему нечем. Слово — не единственный семиотический знак, существуют еще пиктограммы и указатели. Но слово является наиболее эффективным знаком благодаря — парадоксальным образом — своей условности: между словом и выражаемым им понятием жесткой прямой связи нет, связь осуществляется исключительно благодаря соглашению. Такая автономность языка как знаковой системы, его независимость от описываемой им реальности дают возможность использовать слова в переносном, метафорическом смысле, что позволяет связывать в сознании представления о различных аспектах бытия, тем самым выражая неизвестное через известное, недоступное через доступное, ненаблюдаемое через наблюдаемое.

Но здесь же таится и опасность. Язык — система открытая, он может развиваться бесконечно, соответственно, словесность — это разматывание языкового клубка, нить которого никуда не ведет. И философия и поэзия основываются в значительной степени на игре слов, то есть на фиксации более или менее случайных звуковых (отчасти и графических) соответствий, на выявлении многозначительно выглядящих, но в своей сущности произвольных симметрий: произвольных потому, что в любой достаточно сложной системе их так много, что найти ту или иную симметрию при желании можно все­гда — это дело изобретательности ума. Тем самым творчество как созидание произвольных смыслов создает вторичный хаос. Более того, язык обладает парадоксальной способностью давать имена тому, чего вообще не существует, и тем самым вызывать призраки небытия. Этим же опасно и красноречие: отвлекая внимание на себя, оно наносит ущерб существу дела. Слишком красивые слова вызывают недоверие: «Верные слова не изящны, изящные слова не верны» (Лао-цзы). Уста не всегда говорят от «избытка сердца», иногда как раз наоборот — от «сердечной недостаточности», исключительно ради того, чтобы словесной шелухой заполнить смысловую пустоту.

Хайдеггер назвал язык домом бытия: «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты — хранители этого жилища. Их сфера — обеспечение открытости бытия, насколько они дают ей слово в речи, тем самым сохраняя ее в языке». При всем уважении к Хайдеггеру его метафора не слишком удачна: дом — это ведь нечто устойчивое, прочное, безопасное и надежное прибежище. Язык же, наоборот, есть нечто подвижное, своевольное, зыбкое и двусмысленное отражение бытия, никак не само прибежище, а лишь указатель пути к нему — маркер, отмечающий узловые и поворотные точки нашего мысленного блуждания по бытию: «Границы моего языка означают границы моего мира» (Витгенштейн). При этом язык не только очерчивает границы бытия, но и отслеживает внутреннюю его структуру, выступая в роли нити Ариадны, которая одна лишь позволяет после утомительных в своей бессмысленности странствований по лабиринтам бытия вернуться, подобно блудному сыну, в отчий «дом» — мир некогда отринутых и затем прочно забытых изначальных божественных идей и образов. Языковое мышление должно быть этимологичным, возвращающим к корням, а это означает отбрасывание барочных языковых наростов, неизбежных и даже полезных в начале пути человеческого знания, но становящихся отягощающим балластом в его конце.