ИРИНА ЕВСА / ЛЕОПОЛЬД ЭПШТЕЙН / БОРИС ХЕРСОНСКИЙ

Ирина Евса

***
Земную жизнь пройдя до грозной даты,
в чужом краю вися на волоске,
под штормовые мерные раскаты
я задремала в полдень на песке.

И длился сон без фабулы и смысла,
покуда не почуяла спиной,
как чья-то тень надвинулась, нависла,
бесшумно распустилась надо мной.

Небритый, мятый, вероятно, клятый,
но без следов страданья на лице, —
он был нерастаможенной цитатой
с тревожным троеточием в конце.

Алкаш, привыкший клянчить на рюмашку?
Глухонемой торгаш береговой,
что мне сейчас подкинет черепашку,
качающую плоской головой?

Циркач заезжий? Местный авиценна?
В такое пекло — в шляпе и плаще.
А может, вор? Но всё, как будто, цело.
И сколько он стоит здесь вообще?

Ну, благо, хоть укрыл меня от солнца.
И, словно отвечая на вопрос,
он вдруг сказал: «Доверчивый спасётся».
Свернул к воде и тень свою унёс.

ПЕРЕХОД

А теперь записывай: свобода —
переход, пристрелянный, как тир,
где тетрадь расхода и дохода
заполняет ангел-рэкетир

за спиной лоточника, а может,
лабуха. — Не всё ли мне равно,
кто теперь лишенья приумножит,
если приуменьшить не дано.

Дирижёр небесный, фалдой фрака
синий мел смахнувший со стены,
Ты шутя извлек меня из мрака,
словно звук из клавиш костяных.

Намекни, как музыка незлая
с антресолей шатких шапито,
для чего всё это, ибо знаю,
что нелепо спрашивать, за что.

А в другом и лучшем распорядке
под присмотром ангельской братвы
я была бы овощем на грядке,
гусеницей в кружеве ботвы

или в синь вкраплённым махаоном,
что с лоскутной лёгкостью порхал
над холмом с лишайником по склонам,
богомолом, хрупким, как Верхарн.

Но свою мучительную коду
продлевая, сумерки креня,
Ты ведешь меня по переходу,
позволяешь целиться в меня,

чтобы я меж волком и лошадкой
завертелась, дернувшись сперва.
… Наклони фонарик над тетрадкой.
Я не вижу. Дай списать слова.

Леопольд Эпштейн. ДУЭТ

Как радужный свет над осокой,
Порой вспоминаю с тоской
Два голоса: женский, высокий
И низкий, глубокий, мужской.

Когда о продаже и купле
Мы знали из фильмов и книг,
Ах, как они пели на кухне
И как же мы слушали их!

В квартире прокуренной, душной,
Взлетали они надо мной –
Два голоса: ясный, воздушный,
И бархатно-сочный, земной.

В легендах так действуют чары –
Как песни несложные их,
Как две их дешёвых гитары
(тогда, может быть, дорогих).

И, словно в былинной котомке
Заветные два медяка, –
Два голоса: нежный и ломкий,
И тот, что глубок, как река.

Слегка устарели мотивы,
Сменилось убранство кают.
Те двое – я знаю, что живы,
Но вместе уже не поют.

Лишь в памяти – вечные сроки,
Там влиты в пейзаж городской
Два голоса: женский, высокий
И низкий, глубокий, мужской.

Борис Херсонский

И тело моё — двухэтажная одесская развалюха.
Ногам тяжело нести груз набитого брюха.
Живых друзей не встречаю. О мёртвых — ни слуха, ни духа.

И всё же встану, выйду, пройду по аллее.
Не грусти, не грузи, груз мыслей — еще тяжелее.
Чугунная лестница — восхождение к галерее.

Возле каждой двери — табуретка, на табуретке примус.
Извини — подвинься, но нет, я не подвинусь.
Если я упаду, но навряд ли снова поднимусь.

Парадный вход заколочен с двадцать первого года.
Но нет, не лезьте мне в душу с черного хода.
Если жизнь — река, то в ней я не знаю брода.

Пройду мимо лавок, мимо мутных витринок.
Позади — изгнание, впереди Староконный рынок.
Не найти тарелки без трещин и без щербинок.

Ах, Староконка! Тут — филиал бедлама.
Не протиснуться к новостям среди старого хлама.
Я  старик и люблю старьё, прости меня, мама.

Всё — от бюста Бетховена до курительной трубки,
если в кармане деньги — не уйду без покупки.
На плече — подарок из-под хвоста голубки.

Говорят это — к счастью. Все же — подарок с неба.
Вот, она — голубятня, строенье эпохи НЭПа.
Не вини Одессу за то, что она — нелепа.

Вместо зарплаты сегодня — пенсия + небольшая рента.
Наследие века приравнено к требованию момента.
Лента Мёбиуса интереснее, чем наградная лента.

Старые тряпки и тапки, книги сложены в стопку.
Если купить буржуйку — книги пойдут на растопку.
Дорога упразднена. Придётся протаптывать тропку.

8 августа 2023 Umbertide