Поэт Валерий Черешня ко дню рождения Андрея Платонова

120 лет любимому, ни с кем не сравнимому Платонову. Вот несколько заметок, написанных в разные годы, по поводу его творчества. Не то, чтобы они казались мне и теперь совершенно точными, но они сохранили непосредственную реакцию от соприкосновения с его удивительной прозой.

* * *

Язык Платонова – это язык, которым могла бы говорить природа, тело, он снимает вечный дуализм, который неизбежно присутствует в мышлении. А поскольку язык всё-таки должен содержать смысл, у Платонова в каждой фразе присутствуют противоположности, уравновешивающие себя и как бы уничтожающие друг друга. Оптимизм фразы погашается грустной интонацией, и в итоге действительно проступает «тело бытия» вне добра, зла, веселья, грусти и т. д.

* * *
Ещё о Платонове. Ему удается совлечь смысл с языка, обнажить его скелет, конструкцию, а поскольку в ней, в самой конструкции языка, заключен духовный опыт говорящих на нём, мы, читая Платонова, получаем ощущение непосредственного соприкосновения с истиной.

* * *

Мне кажется, Платонов писал романы из-за какой-то инерции формы. Ведь он писатель малого пространства, у него каждая фраза – роман, она всасывает всю жизнь, после каждой точки кажется, что дальше не нужно. Рассказ ещё охватываешь, его сюжет, герои не вступают в противоречие с силой фразы. В романе все сюжетные линии кажутся ненужными и затянутыми.

* * *

Никто, кроме, может быть, Платонова, не замечал, что переход от нежности и жалости как преддверия любви, к сексу, в котором непременно есть элемент насилия, таит в себе какой-то непостижимый переворот сознания. Уже из возможности такого перехода ясно, что человек – это бездна, извращённая, непостижимая для себя бездна.

* * *

И вновь Платонов.

«Вековая серая природа была покрыта по своему лицу камнями, мертвыми корнями, сором прохожих редких людей и прочей нечистотой, будто земля была здесь слепая и никогда не видела сама себя, чтобы устроиться.

Батрак огляделся в пустынном свете воды, воздуха и земли. Он хотел прижиться где-нибудь, потому что желал существовать до истечения жизни».

Вот это сиротство человека на земле, его ненужность ей и нечистота его пребывания (в чем она? в краткой временности, в мельтешении или в упорном желании существовать до истечения жизни?), так первобытно ощущались Платоновым (я говорю «первобытно», поскольку это взгляд даже не звериный, а геологический, словно заговорила тоска самих пластов земли), – и как странно это соединялось в нем с восторгом переустройства жизни (а может, этот восторг и был в пушкинском смысле «гибельным», – если что и остается этой нечистой мошке перед тем, как бесследно исчезнуть, то разве только сделать гибельную и обреченную попытку переустроить мир?).

Томительная загадка существования человека, этой мгновенной вспышки среди великой неподвижности космического бытия, обремененного желаниями, непонятными ему самому, – никто лучше Платонова не выразил ее, благодаря именно этому, «геологическому» чувству и зрению.

Дальше, в этом же незаконченном рассказе («Лобская гора»), он пишет:

«Может быть, наутро в хозяйку придет раздражение, возникнет злоба в ее большом теле – она ведь сама не знает, что в ней случится, и ни один человек не управляет собой, раз он довольно, без горя и страха живет…»

И это существо собирается переустраивать мир. И смех, и грех. Но что еще ему делать на этой земле, прекрасно обходившейся без него, и обреченной существовать в будущем тоже без него, разве только с небольшими шрамами, нанесенными этим самым «переустройством»? Но не бо́льшими, чем от ледников и астероидов, которые не обладают таким диким самомнением.

Замечательный, всегда замечательный Платонов. Ему, как дар пророчества Кассандре, был дан дар истинного ощущения бытия и предназначения человека, и тяжек был ему этот дар тоже, как Кассандре. Ее пророчествам не верили, его библейский трагизм пытались встроить в нелепую социальную схему (да он и сам пытался, как же, живой человек!).

У нас был свой Экклезиаст.