Александр Иличевский. Три миниатюры

Рассказ «Старик и море» — это в столь высшей степени литература, что он словно бы не имеет к ней отношения. Скорее, это кристалл словесности и жизненных сил, соединенных в особенное произведение искусства. Но даже и не в том дело, что каждое слово рассказа достойно всех остальных его слов и каждый абзац — ритм, накатанный волнами. Чудо-рыба, залог мирового счастья и пропитания, сама тонущая жизнь на крючке, морские течения вроде линий провидения, лодка-ладонь, ловкие снасти, польза от мальчика, которого с ним нет, но который потом поступит в своей жизни так же. Немыслимо отвратной смертью умер автор рассказа — на самом деле такие произведения и есть подлинная овеществленная смерть, женатая на жизни, а не поцелуй двустволки.

Ведь в сущности старик отправился в пустыню вод за откровением. Оно предстало левиафаном. Огромный мир он ловил на наживку в виде самого себя. Наконец, ему удалось подсечь левиафана. Но духи морской пустыни не дали привести на берег чудо. Они обглодали откровение, оставив от него одни слова.

*******************************************

Для чего нужен Бог? Если есть человек. Человек наворотил всего столько, что никакое извержение вулкана или землетрясение не сравнится с его, человека, бесчеловечностью. Начало всех начал? Но это тоже человек.

Когда-то человек не спал, и ангелы не могли его отличить от Бога. Это было им неудобно, и они попросили Всевышнего наградить людей каким-то отличительным признаком. И Бог отметил их сном.

Человек отличается от Бога прежде всего тем, что Бога нет нигде. В то время как человека долго ждать не приходится.

Зачем нужно Великое Сокрытие?

Разве только для того, чтобы отсутствие стало плодородной почвой для воображения?

Мы смотрим вокруг — дивимся благонамеренности мироздания и хотим узреть автора. Или страдаем и проклинаем бессмысленность происходящего — и снова желаем узреть виновника.

У меня нет иного ответа, кроме того, что человек и мироздание — элементы сознания Творца.
Иначе бы Он не был человеку нужен.

И Творец в той же степени иллюзия (точней, иллюзия — это Его существование), в какой личность человека, сумма знаний, мыслей, случайных воспоминаний, суждений, есть иллюзия его самого — для него.

Это при том, что существование Творца равносильно Его несуществованию.

Ибо смысл есть понимание тайны, искусство ее обнажения. Извлечение смысла начинается с поиска возлюбленной — тайны.

*******************************************

Чтобы узнать, где находится дикий улей, бортник находит пчелу и определяет направление, куда она полетела со взятком, после того как снялась с цветка. Затем он отходит на какое-то расстояние, пока не найдет еще одну пчелу, за которой тоже наблюдает и замечает направление ее полета после взятка. Пересечение линий двух открытых им направлений даст местонахождение улья.

Австрийский этолог Карл Риттер фон Фриш в 1973 году стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине «за открытия, связанные с созданием и установлением моделей индивидуального и группового поведения животных». Одним из открытий фон Фриша стала разгадка тайны танца пчел. Оказалось, что пчелы-разведчицы своим петлеобразным танцем в улье могут передавать собратьям информацию о месте нахождения взятка — угол направления относительно солнца и расстояние до него, учитывая даже особенности рельефа местности, например, наличие на пути холма или скалы.

Осип Мандельштам исполнял приказание пчел Персефоны и раздавал всем из ладоней мед и солнце. Поцелуи он сравнивал с пчелами, которые умирают, вылетев из улья, но прежде шуршат в прозрачных дебрях ночи. Поэт определял родину пчел в лесу Тайгета. Считал их пищей время, медуницу, мяту. И предлагал подруге дикий свой подарок — невзрачное сухое ожерелье из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Мы говорим: метафора — это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип.

Мало того, что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора — пчела, опыляющая предметы, — энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов.
Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир.
На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.

То, что получается в результате их сборов, — соты — являет собой устройство личного представления пчел о пространстве: оно у них кристалловидное, с шестиугольной упаковкой. Если же учесть, что свет — это «сок созревших для зренья пустот», то, намазывая хлеб на завтрак медом, мы должны отдавать себе отчет, что́ на деле собираемся вкусить: теплое пчелиное зренье.
Известно, что пчелы таинственным образом связаны с поэзией, Словом. Не помню кому — кому-то приснилось, что во рту его поселился пчелиный рой, а наутро — стоило ему только открыть ставшие сладкими уста — они вылетели в строчку — стихами, стансом, и с тех пор счастливец обрел пророческий, подкрепленный эвфоническими достоинствами дар.

Эта связь еще более укрепляется наличием велящих просодии пчел Персефоны: увы, только укрепляется, приумножая пространство тайны, но не проясняется.

В связи с этим рукой подать до следующей догадки. Не в пчелах ли кроется эта улавливаемая где-то на самых антресолях сознания сложно-перекрестная связь двух пар: места–времени <=> звука–смысла.