Гасан Гусейнов. ПОПРОБУЕМ ПОНЯТЬ ИЗБРАЖЕНИЕ С ПОМОЩЬЮ СЛОВ?

Профессор Гасан Гусейнов в еженедельной колонке на RFI отвечает на вопрос, кому и зачем устроители церемонии открытия Олимпиады показали свои живые картины, за которыми следили сотни миллионов людей по всему миру. Может быть, задача и состояла в том, чтобы люди подумали о том, как подобрать слова для понимания увиденного?

Здание Консьержери, бывший королевский замок и тюрьма в Париже, во время церемонии открытия Олимпиады, 26 июля 2024 г. © Bernat Armangue/Pool via REUTERS

На открытии Олимпиады 2024 года в Париже показали живые картины. Не все поняли, что и зачем им показали. Некоторым почудилось, что их специально дразнили и даже глумились над их религиозными чувствами.

Например, «Тайная вечеря». К чему, говорят, она здесь вообще? Если место картины в музее или в церкви, то что ей делать в пространстве, открытом всему миру — и верующим в богов всех мыслимых конфессий, и безбожникам, т. е. людям, которые собрались поглазеть на состязания атлетов. И вот зачем им, спрашивают некоторые, людям этим, подсовывать переиначенный стародавний эпизод из нашей церковной истории. Картина, знакомая, говорят, каждому. Один мужчина пригласил двенадцать своих учеников в Иерусалиме на седер, еврейский религиозный праздник. Собираются они тайно, потому что мужчина этот, которого ученики его считают одновременно Царем Иудейским и Спасителем, обещанным им их религией, страшно рискует: за ним охотятся и соплеменники, и оккупанты-римляне. Пригласивший их всё знает наперед, и даже то, что один из двенадцати окажется предателем. За голову мужчины объявлена награда. Не исключено, что предатель и не собирался говорить римлянам, где находится Царь, и тот сам виноват, что заронил своим подозрением семя обиды и, можно сказать, своим пророчеством сам велел Иуде настучать на Иисуса.

Дальше там и вовсе захватывающая история — со спящими апостолами, которые выпили натощак вина и трижды не смогли побороть сон, с тройным отречением любимого ученика, и в конце концов с казнью, а потом и воскресением и окончательным исчезновением мужчины на небесах — «до следующего раза», известного как второе пришествие.

Чтобы не только сохранить память об этом событии, но распространить сведения о нем по всему Восточному Средиземноморью, несколько евреев даже выучили греческий, тогдашний язык межнационального общения в регионе, чтобы на нем записать всё увиденное и услышанное.

У них это получилось, и с тех пор рассказ (благая весть) о судьбе и самогó божественного мужчины, и его первых учеников и последователей стал главным текстом для сотен миллионов людей.

Поскольку численность грамотных в мире росла страшно медленно, каждый эпизод этой священной книги бессчетное число раз представал то в виде деревянных, каменных или костяных рельефов, то в виде картин, разглядывать которые люди могли приходить в церковь, а в более позднее время — в музей.

Каждое слово, а иногда и отдельные буквы из этого повествования день за днем и год за годом толковали священнослужители, певцы и прочие исполнители, а также скульпторы и живописцы.

Для одних и сам этот текст, и любое изображение по мотивам этого текста, — основа вероучения, объект поклонения: люди верят, что все описанное — истина. Вот только это такая истина, которая раскрывается лишь тем, кто говорит и думает о ней, собеседует с другими, кто готов учиться сам и передавать понятое другим.

Потому что и сам сюжет, и все перевоплощения этого сюжета в красках и движениях, в скульптурных телах и живых картинах, это — иносказание, притча, по-гречески — парабола. Из этого греческого слова возникло средневековое латинское parabolare, а уже из него и наше французское parler. «Сказать что-то» и значит загадать притчу другому, чтобы в ответ разгадать его притчу. Из неуклонно уточняющего обмена иносказаниями и состоит общение.

Ученики Иисуса в Иерусалиме тоже не понимали, что им говорил тот, чье приглашение они приняли: они то и дело засыпали и до самого конца не верили до конца его историям. А когда поверили, было поздно.

Но это касается не только вероучений. Можно быть агностиком и все равно понимать, что обмен фразами общего языка, не обязательно прямыми вопросами-ответами, это всегда ино-сказание, приведение примеров, пересказ истории, без которого будет непонятно, что вам сказал собеседник.

Вот почему, когда вас спросят по-французски, «Parlez-vous français?» вы не ошибетесь, если подумаете: «В самом деле, могу ли я сказать то же самое по-французски?»

Итак, речь — всегда иносказание. Произнесенная в храме притча, спектакль, пересказ истории, случившейся в вашей стране тысячу лет назад, демонстрация грустной истории о женщине с отрубленной головой, или вот живая картина с последней трапезой еврейских мужчин в Иерусалиме, которая, как говорят, случилась две тысячи лет назад и за которой последовало столько цепочек событий, что их переплетения не может распутать в своей памяти ни один человек на свете.

Но можно подгадать момент, когда тысячи, и даже миллионы, и даже сотни миллионов людей смогут одновременно взглянуть на движущуюся картину этого самого события по-новому. И даже не на всю картину, а на одного-единственного человека на ней — но совсем не такого, к которому многие привыкли, потому что читали книги, листали альбомы, крестились перед иконами в храмах или сдавали курс истории живописи в университете.

Этим моментом в Париже стал для организаторов Олимпиады день 26 июля 2024 года. Олимпийский спорт, богатое зрелище, пожирающее время и деньги миллиардов людей, организован сообществом почти всех государств. Это пространство подчиняется древнегреческому календарю. Самый простой человек в этот день, который случается раз в четыре года, может понять, что на входе ему загадают загадки. Больше ничего понимать не надо. Только это: «Мне сейчас будут загадывать загадки! Попробую отгадать хотя бы одну!»

Давайте попробуем отгадать, например, вот какую загадку. Почему в живой картине «Тайная вечеря» вместо страдающего, в бесконечной грусти ожидающего казни худого мужчины, который окружен дюжиной таких же, как он, мужчин, на карнавале в Париже — корпулентная веселая женщина в короне появилась в окружении других людей всех цветов кожи, пестро и совершенно нелепо разодетых, и даже расфуфыренных, как сказали бы в старое время?

Как нам сейчас понимать это «остранение» (это придуманное сто лет назад Виктором Шкловским слово прочно вошло в обиход европейских языков)?

Как напоминание, что та религиозная традиция, которая давно превратилась в рутину, возможно, жива. Что Человек — это не только страдающий мужчина, но и веселая женщина, что, случись подобная той, иерусалимской, история в наши дни, и на свою тайную встречу соберутся женщины, которые, может быть, сумеют переделать этот по-прежнему лежащий во зле мир.

Не настаиваю на этом толковании эпизода, но я читаю его именно так.

Всем нам предоставлена удивительная возможность заняться толкованиями евангельского эпизода на всю доступную каждому отдельному человеку глубину.

А глядя на поющую отрубленную голову Марии-Антуанетты, я думаю о греческом певце Орфее, которого растерзали менады, голову же его сплавили по реке, и она продолжала петь, пока плыла, завораживая фауну и заставляя трепетать прибрежную флору.

Но это — только крошечные эпизоды из тех многих, за которыми следила русскоязычная редакция RFI, когда вела трансляцию из Парижа о церемонии открытия Олимпийских игр.

Итак, зачем все это было нужно? К кому обращались авторы этого шоу? К тем, кто знает, что есть такая штука — карнавал, а также, может быть, что в Париже похоронен Франсуа Рабле. Но это было в 1553 году. А вот в январе 2015 здесь, в Париже произошло убийство десяти сотрудников редакции сатирического журнала «Шарли Эбдо» и двоих полицейских.

Это убийство было совершено на почве религиозной нетерпимости, и Париж не забыл о нем. Как и об учителе Самюэле Пати, убитом и обезглавленном на почве религиозной ненависти в 2020 году.

Так что и карнавальный сарказм, и культурная ирония, и вызов любой религиозной нетерпимости — это обращение цивилизованного мира и воспитание чувств у людей, которые сошлись поглазеть на обязательное зрелище нашего времени. Воспитание не так называемых чувств верующих — были бы действительно верующими, просто улыбнулись бы в ответ, — а чувств человека разумного, ищущего точку опоры в мире, где войны разжигают обычно как раз религиозные фанатики, неважно, жертвоприношений каким химерам они требуют.