ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ПРЕИМУЩЕСТВА ВЫУЧЕННОГО ЯЗЫКА

Филолог Гасан Гусейнов в еженедельной колонке на RFI обращается к опыту людей, оказавшихся в рассеянии. Неужели у них могут быть какие-то преимущества перед теми, кто остался в привычной языковой среде?

Погодите-ка, какие могут быть преимущества выученного языка? Ведь высшая степень владения иностранным языком так и называется «владеет на уровне носителя». Разве носитель языка не является воплощением, извините за выражение, совершенства?

Но тут как раз собака-то и зарыта. Естественное часто бездумно противопоставляют искусственному в пользу первого, иногда — как безыскусное — искусному. Дескать, все естественное, воспринятое с простым дыханием и пением матери, заведомо лучше зазубренного и вколоченного в уже взрослый неповоротливый мозг. О чем тут спорить?

Но нужно вовремя посмотреть на дело и с другой стороны. Что значит «вовремя»? Сейчас объясню. Взяться за эту заметку меня побудила тоска. Я услышал его от двадцатилетнего студента, пребывающего в тоске, оттого что отчаялся выучить язык нынешней страны пребывания, как сам он сказал, «в совершенстве». Но что оно такое, это совершенство? Вот какой-нибудь хлыщ с языком без костей молотит безошибочную чушь. Ты хочешь быть таким, как он, или как его отвратительные личарды?

Нет, ты хочешь говорить что-то совсем другое. Ты хочешь объясняться на новом для тебя языке так, чтобы не только понять другого, других, и не только рассказать о себе, но и по-новому понять себя самого, увидеть себя со стороны. А для этого в язык приходится погружаться совсем не так, как это делает человек в естественной среде, мимикрируя под нее, становясь таким же, как и все остальные современники.

Есть бородатый анекдот о маленькой девочке (или маленьком мальчике), которых приводят на собеседование к директору школы для определения уровня умственного развития. В ответ на вопрос, сколько времен года он может назвать, ребенок отвечает «шесть».

— Четыре, — поправляет директор школы.

— А я знаю шесть: Вивальди, Гайдна, Глазунова, Чайковского, Пьяццоллу и Гаврилина.

Так бывает и с языками. Носители языка — это часто такие вот от рождения директора школ, а изучающие язык чужие дети — дети с хорошим домашним воспитанием. Нет, не все, но такие, кому есть смысл подражать, когда учишь чужой язык.

В моей жизни случались встречи с иностранцами, которые в юности начинали учить русский. Мотивировки бывали разные — от политических до чисто художественных и даже богословских. «Язык Сталина!» или «Язык красноармейцев!» после Второй мировой войны, это был очень даже серьезный аргумент, и я его слышал от французов и немцев. Желание прочитать в оригинале Чехова, Достоевского, Ахматову — эти имена я услышал в начале 1990-х от немецких стариков-славистов. А ученикам немецких и швейцарских Вальдорфских школ внушали мистическую теорию антропософа Рудольфа Штейнера, согласно которой русский язык якобы ближе к богу, чем другие.

Не говорю уже о практических мотивировках: когда Сомерсет Моэм и Джозеф Конрад переехали из родных им языков — французского и польского — в английский, это произошло по стечению обстоятельств, отчасти враждебных, отчасти дружественных. Чтобы прийти в чужой язык и освоиться в нем, нужно полюбить и этот язык, а еще больше себя самого, но теперь уже — как другого, заплывшего в чужой океан на своей лодке (а не просто заплывшего в нахохлившейся гордыне непризнанного гения). Об этом опыте замечательно рассказал четверть века назад поэт Алексей Цветков в эссе «Дар второй речи».

Но есть у чужака, выучившего твой язык лучше, чем ты знаешь его и сам, особое свойство — открывать так называемым носителям языка, что у тех хоть и есть, но вот сами они об этом могут даже не догадываться.

В середине 1960-х годов я в первый раз столкнулся с таким человеком — русистом из Франции Леоном Робелем. В русских текстах современных ему поэтов он услышал то, что многие из встречавших его в Москве литераторов расслышать так и не смогли. Мне этот тонкий слух Леона открыл Геннадия Айги и Владимира Бурича. Дело было не только в распространенном пренебрежительном отношении к верлибру, легко объяснимом господствующей в русской поэзии второй половины ХХ века архаичной неоакмеистской стихией. Дело было в том, что человек, не принужденный вариться в общем языковом котле, вырастивший свой язык в литературной пробирке, отличается от обычного носителя языка, в том числе и поэта, как дегустатор отличается от алкоголика. Но и Айги обращался уже не столько к русскому своему читателю, сколько, например, к Антуану Витезу — французскому режиссеру и знатоку языков, как в письме:

Промельк-синица:

вместо письма

А[нтуану] В[итезу]

а эта гостья с утра

этот ловкий и взрослый младенец

синица — в Театре-дитя-«Универсума» —

(ax эти крепкие ножки

словно опорами в памяти фразы-двустишия

цепкого-мандельштамового) —

это живое зеленое

в белой метели Москвы —

промельк-записка любви —

в туманность — нервалевую

25 января 1979

Кто-то скажет, что Айги просто играет именами Осипа Мандельштама или Жерара де Нерваля за недостатком собственного поэтического мастерства. А Леон объяснял это экономией средств. Дескать, «ловкий и взрослый младенец» и «крепкие ножки» синицы — достаточный знак мастерства, а читателя Мандельштама и Нерваля незачем кормить богатыми и многословными эпигонскими образами. Здесь собственное имя нужно понимать как нарицательное.

К тому же «нервалевая туманность» это намек на «черное солнце меланхолии». А ведь именно меланхолия охватывает людей, попавших в чужую языковую среду и подбирающих к ней ключи.

И вот тут такому молодому человеку говорят: вовсе необязательно окунаться в нее целиком — так, как если бы ты был теперь обязан раствориться без остатка в чужом быту. Ничего подобного: у перемещенного лица есть привилегия, которой как раз не наделены местные жители. Он может начать с самого захватывающего, свободного, интересного без дураков, он вовсе не обязан погружаться в чужую скуку. Единственное, что нужно, это ясное описание бедственного положения, в котором ты оказался из-за утраты привычного речевого окружения.

Человек, отвернувшийся от отечества, толкует свое отречение примерно так, как Орфей — свою неспособность вернуть Евридику.

усский поэт Андрей Сен-Сеньков опубликовал сегодня к своему дню рождения стихотворение

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЭТО САМЫЙ ПРЕКРАСНЫЙ ПОВОД СДЕЛАТЬ СЕБЕ БОЛЬНО

есть истории про которые неприятно да и не принято писать

но они застревают на десятилетия в одной височной доле

потом переползают в другую

и издеваются этой невозможностью

эйхман

есть история что когда его захватили агенты моссада

для них было пыткой водить его в туалет

после него невозможно было туда войти

запах был отвратительный

они спрашивали смеясь — это и есть запах высшей расы?

он почти плакал ему было стыдно мне тоже стыдно

он рассказывал что отец ненавидел его за этот запах с детства

видимо у него был какой-то жуткий дисбактериоз

отец как-то отвез его на работу и маленький эйхман попросился в туалет

и отец потом говорил что ему стыдно за него перед коллегами

ты вонял

от человека не должно так вонять

эйхман говорит я вонял всю жизнь и продолжаю вонять

я избавился от этого

я попал в страну

где мужчина трогает лицо любимой только тыльной стороной ладони

потому что так

он может остаться способным коснуться всего остального мира

Стихотворение, которое я понимаю иносказательно — и как инструкцию для преодоления самоуничижения дезертира, и как совет не смешивать языки для понимания разных стихий, и как готовый прибор для переливания поэтической лимфы. Может ли воспользоваться этим прибором так называемый обыкновенный человек, или даже, скажем, поэт будущий, который когда-то начнет и в новом мире пользоваться не тыльной, а внутренней стороной ладони? Чтобы не только передавать чувства, но и захватывать смысл?

Алексей Цветков сформулировал это так:

В чужой язык нельзя переселиться с имуществом, которое нажил в прежнем. Надо приходить практически нагишом, а это — почти непосильная задача для писателя с авторитетом и самоуважением. Вот почему двуязычие Набокова — чуть ли не уникальный случай в известных мне мировых литературах. Стоит, однако, заметить, что, перебравшись в английский язык, к русскому Набоков уже не возвращался. Дар второй речи требует отречения от первой.

Новая волна расстающихся с родными местами людей так же неоднородна, как и прежние. Но у этих людей есть свобода опровергнуть любое суждение, основанное на прошлом опыте. Никогда еще не было так просто не потерять родной язык в релокации. Никогда еще не было так просто обратиться к новому языку как к фармацевту в гомеопатической аптеке. В новом свободном мире тесно, потому что приходится останавливаться буквально перед каждым словом: не спрятано ли и за ним имя?

Под звездным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины

О смутно пережитом дне.

Мандельштам писал это не о тех, кто оказался в рассеянии и у кого есть выход в новый чужой язык, а о тех, кто остался в плену языка родного, но в окружении людей, ставших чужими. Чужими — несмотря на общность языка.