Марина Шаповалова

Популярный советский детектив «Колье Шарлотты» начинается с убийства парня-фарцовшика. Зрителю уже известно, что парень этот занимается какими-то тёмными делами, но по сюжету тут обычное убийство — дело для уголовки. Однако, в карманах убитого находят доллары и панагию 16 века. Поэтому дело сразу же — естественно (!) — передают для расследования КГБ.

Повторяю: «естественно».

Фильм снимался в 84-м году. Накануне перестройки. Ни у кого из зрителей не вызывало никаких вопросов то обстоятельство, что доллары и панагия в карманах обычного человека — угроза государственной безопасности.

С долларами более-менее понятно: в СССР хождение иностранной валюты было запрещено и являлось уголовным преступлением (что сегодня трудно объяснить некоторым молодым поклонникам «великой страны, которую развалили»). Однако же — именно уголовным. То есть, не доллары заинтересовали «самые компетентные» органы страны. Заинтересовала панагия. Которая, да — 16-го века. Но она не атрибутирована, не числится украденной из музейных фондов (как позже возникшее колье). И всё равно, наличие у частного лица антикварной вещицы — признак очень опасного преступления. Антигосударственного.

Так думают не только авторы фильма, но и все зрители. «Естественно».

Никому не приходит в голову, что панагия, например, может быть семейной реликвией — «не бывает таких семей» для обычного зрителя.

При этом зритель знает (он просто об этом не думает во время просмотра, но вообще — знает), что когда-то, очень давно, такая панагия могла быть чьей-то собственностью. И даже наверняка была — ведь она не из музея. Ею владел какой-то епископ, который мог оставить эту вещь, скажем, внукам своей сестры или брата, как благословение и память. Но в 84-м году она, по умолчанию, должна и может быть только государственной. То есть давно национализированной. А проще сказать — отнятой у владельцев.

Каждый советский человек это в принципе знал, но никогда об этом не думал. Он тут вообще не усматривал никакого повода для размышлений. Потому что описанная ситуация в его восприятии — норма, о которой не думают и в которой не сомневаются.

В этом же фильме есть интересный персонаж. Из «чудаков» — любимый приём всех авторов масскульта.
«Чудак» этот — гениальный ювелир. Как его характеризует один из героев — «великий кудесник». Который «мог бы деньги лопатой грести» благодаря своему дару и мастерству.

На экране же мы видим нищего — кромешно нищего, в истлевших обносках — старика, живущего в ветхой и захламлённой, как помойка, квартире. Он, отчасти из любви к своей работе, но больше от нужды, взялся исполнить заказ, сомнительный с точки зрения советского закона. За что, конечно, будет привлечён — строгий тон следователя не оставляет сомнений. И зритель тоже понимает, что, хотя вина старика невелика и простительна, но хоть штрафом, или чем-то «условным» ответить придётся.

И это тоже — «естественно».

Как «естественно» было советским зрителям верить в нечеловеческую злобность колхозных вредителей — «теней, исчезавших в полдень». Хотя значительная их часть горожанами стала после войны, а родились они и жили в 30-е в тех самых колхозах. И, казалось бы, должны были многое помнить.

Они и помнили. На самом деле — помнили. И войну помнили — настоящую. Но всё равно были уверены, что правильно так, как показывают по телевизору. Потому что это — «естественно».

А ведь это так и есть.

Потому что для человека естественно доверять обобщению больше, чем собственной памяти. Тем более, обобщению официальному, «от власти» (которой видней). Тем более — представленному в убедительной художественной форме, через образы, сыгранные гениальными артистами. Собственные поблекшие воспоминания — травмирующие и потому вытесненные из сознания — не могли противостоять силе и яркости кинообразов.

Советский человек как «новый тип» был создан масскультом. Кино и телевидением. Фильмы о революции, о войне и довоенных годах создали «виртуальную историю», которая оказалась способна вытеснить из сознания масс индивидуальную память о прошлом. Поздним поколениям эта мифология была передана в качестве «настоящей истории» и закреплена согласием с ней «переформатированных» очевидцев.

Вместе с морально-нравственными установками.

Это когда, например, обыватель априори уверен, что у «нормального человека» не может быть антикварной панагии, гениальный ювелир должен умирать в нищете, а государство обязано снижать цены в магазинах. Но, при этом, фанеру можно принести домой с работы, потому что она «ничья».

Важнейшим из искусств для нас, по-прежнему, является кино. Точнее сказать — талантливо сделанная пропаганда. Ничего в этом смысле не изменилось.