Из интервью попавшего в плен украинского парамедика (публикация Шуры Буртина)

«Прописка» здесь выглядела так: выбегаешь из автозака в здание, раздеваешься, отдаешь свои вещи, говоришь фамилию, имя, должность, звание. Все это время тебя бьют шокерами, руками, ногами, палками. Потом голый бежишь в другую комнату, получаешь вещи — оранжевую форму, как у коммунальщиков, которая была еще и криво сшита (штанины разные, рукава тоже). [Одеться тебе не дают]. Бежишь дальше, в каждой комнате тебя бьют. Выбегаешь голый по улице в другой корпус, а это зима, мороз. Там уже ждут спецназовцы и фсиновцы, бьют деревянными палками, шокерами, трубами. Ты бежишь дальше. Забегаешь в комнату для допросов, ложишься на пол, скрючившись, тебя бьют и задают вопросы: сколько мирных людей убил, сколько «азовцев» видел. Ни кровь, ни крики, ни потеря сознания не останавливали вертухаев.

[После «прописки»] у меня осталась огромная гематома на ноге и ягодице, она начинала гнить. Через день перед завтраком заходил врач, спрашивал, у кого что болит, ты рассказывал. Дальше он открывал дверь в камеру и начинал бить тебя шокером. Вот и вся помощь. Я месяц ходил с гематомой, пока после очередной проверки меня не отправили в лазарет. К тому моменту у меня ягодица так опухла, что была больше другой. Меня с другим парнем с такой же проблемой отправили в туберкулезную зону. 17 дней я провел там, из лечения были только аспирин и перевязки раз в два дня.

После туберкулезной зоны меня переселили в ШИЗО, в двухместную камеру. Во всех камерах ШИЗО сидели люди, которые были в туберкулезном отделении. Со мной в камере был Виталий из теробороны Сумской области. У него было воспаление кожи, гнила нога.

Перевязки друг другу мы делали сами. Чистых бинтов не давали, поэтому мы стирали те, что у нас уже были. Иногда в «кормушку» (отверстие в двери камеры, через которое передавали еду. — Прим. ред.) нам протягивали фурацилин.

После завтрака мы должны были вставать и стоять весь день, с шести утра и до десяти вечера. Ежедневно были проверки. Ты выбегаешь из камеры, встаешь в коридоре в позу для досмотра: ноги широко, руки на стену, глаза закрыть. Потом надо было кричать «Слава России, слава российскому спецназу!». Нам задавали дебильные вопросы типа «Кто величайший президент мира?», надо было отвечать, что это их Владимир Владимирович Путлер.

Потом нас били: кто-то любил шокерами бить, кто-то — ногами или пластиковыми трубами. Нас еще щадили, как больных, но каждый раз во время проверок повсюду были слышны крики. Нас постоянно унижали, говорили, что они (охранники) — люди, а мы — хохлы. Силовики часто говорили, что мы «представители гомосексуализма», это прямо больная у них тема была.

В каждой камере все время работало радио с песнями типа «Катюша» и передачами, где транслировали бред типа «Одесса — российский город». Сначала это очень бесит, а потом привыкаешь, все это становится как белый шум.
С июля нас начали просто убивать. Думаю, это было связано с тем, что командиры полка «Азов» вернулись в Украину из Турции. Вертухаи орали, что мы их обманули. Били просто все время, без перерыва, всем, что попадалось под руки. Много били по ногам, а мы все время жили стоя, ноги у всех начинали гнить, воспалились вены, суставы болели все время.

Вечером 16 июля нас очередной раз сильно избивали. У моего сокамерника не выдержало сердце. Прибежал вертухай, я говорю, что Виталий умирает, мне сказали: жди. Я пытался что-то сделать, но он умер. Хороший парень был. До полномасштабной войны работал на заводе по производству кофе. Все думал, как после плена откроет что-то свое. Мы друг друга все время поддерживали. Если бы не он, я не знаю, как бы я морально выдерживал все эти пытки. Через 40 минут пришел старший смены вертухаев, убедился, что Виталий мертв, и перевел меня в одноместную камеру. Три дня я стоял и разговаривал с Виталиком, не мог отпустить его. Говорил ему: мы скоро освободимся, приезжай ко мне обязательно, я тебя с семьей познакомлю. Я не видел людей и всё время был наедине с этими мыслями.

Потом меня перевели в камеру к офицеру с 36-й бригады морской пехоты. Нам было запрещено разговаривать, если вертухай увидит по камерам, что мы говорим, то вызывали спецназ и нас били. Мы все равно общались друг с другом, иначе это невозможно было выдержать. Когда один начинал сдаваться, все остальные его вытягивали разговорами, старались отвлечь, успокоить. Я продолжал делать перевязки, помогать другим.

В августе нас начали выводить на «прогулки» (к тому моменту мы полгода не были на улице): мы забегали в закрытый дворик и где-то три круга пробегали — на это давалось меньше минуты. Нас продолжали все время бить примерно до сентября, потом избиения остались только на проверках.»