Михаил Бару. Две миниатюры

В мае от выловленной корюшки пахнет свежими огурцами на всю Вытегру. Она и сейчас в реке водится, и даже в черте города. Местные жители клянутся, что за одну ночь можно в начале мая, когда корюшка идет на нерест, наловить ее килограмм тридцать или даже сорок, а уж полтора века назад… Какой-нибудь Прохор-буфетчик в клубе или такой же Никифор в гостинице Сафронова нажарит вам целую сковороду этой корюшки, или, по вытегорскому рецепту, зальет ее молоком, прокипятит в нем минут пять – и готово, а к корюшке подаст запотевшего бутылку светлого «Баварского», которое только вчера привезли из северной столицы по каналам Мариинской водной системы, или графин беспохмельной Вытегорской горькой настойки, настоянной на полыни, корне калгана и черном перце, да к настойке принесут вам огромный рыбник с запеченным внутри целым лососем, который еще утром плавал в Онежском озере, да к рыбнику янтарной ухи из судака, окуня, ерша и сига…

Потом можно и в преферанс по четверти копейки в вист, или в бильярд, или вздремнуть, прикрывшись Олонецкими губернскими ведомостями, а не то пойти прогуляться по набережной, послушать духовой оркестр, посмотреть как открывают и закрывают ворота шлюза при проходе барок, унжаков и трешкоутов, как причаливает к пристани пароход «Вытегра», купленный городом в 1878 году для того, чтобы ходить между Вознесенской пристанью и Вытегрой.

Вечером можно пойти в городское собрание на водевиль «Дочь русского актера», который дает заезжая труппа провинциальных актеров. В антракте «пение артистами разных пьес и чтение сцен из народного быта». Те, кому не хочется идти в театр, могут пойти на охоту, на медведя или на волка. Их в окрестных лесах видимо-невидимо. В семьдесят восьмом году, как писали Олонецкие губернские ведомости, в девяти верстах от Вытегры медведь напал на крестьянку Прасковью Буланову из деревни Палозеро, когда она возвращалась из лесу с полной корзиной ягод. Прасковья не оплошала, затаила дыхание и притворилась мертвой. Зверь ее не тронул, но перед тем, как уйти в лес, ушиб ей ногу и разорвал одежду когтями. В каком, спрашивается, Петербурге или Вологде, или даже Москве вы найдете вместе и рыбник с целым лососем, и Вытегорскую горькую настойку, и уху со свежевыловленным сигом, и медведя в шаговой доступности? Нечего и говорить о медведе.

****************************************

В Москве все кончается обедом. Это в Питере все кончается чашкой эспрессо в два наперстка, маленьким пирожным, которое можно съесть взглядом, еще не донося до рта и долгим, как питерские сумерки, разговором о проблемах поэтики Достоевского, о сопоставлении писем Макара Девушкина Вареньке с письмами Достоевского жене, и приятным послевкусием от долгого пережевывания рассуждений Бахтина, а в Москве…

То есть поначалу-то все как в Питере – вернисаж, разговоры о Малевиче, Шагале, о влиянии баухауса на авангард, арьегард и дизайн советских  настольных ламп, споры о социалистическом сюрреализме, но между проекционизмом Тышлера и формализмом Лабаса вдруг протискивается официант и склонившись над тобой как нянька над ребенком, спрашивает какой хачапури ваша компания будет заказывать – по-аджарски, по-мегрельски или по-мегрельски, но с тремя видами сыра и к супу харчо, конечно, рюмку сливовой чачи каждому или сразу бутылку на всех и потом люля-кебаб из баранины на лоскутке лаваша, усыпанные зернами граната и колечками красного лука, а Пименов… Пименов со всеми его сталинскими и ленинскими премиями, со всеми его свадьбами на завтрашней улице и лирическими новосельями против Тышлера все равно, что плотник супротив столяра, не говоря о Лабасе или Фальке, но… чурчхелу к чаю не нужно – лучше яблочно-ореховый штрудель с шариком ванильного мороженого и рюмку коньяка.

Что же до приятного послевкусия, то оно, конечно, непременно будет, если принять какую-нибудь таблетку от изжоги …