Денис Драгунский. ПОСЛЕ ВЕНЧАНИЯ

После венчания гости сразу отправились в ресторан, а молодые – то есть Николай Сергеевич и Наденька – решили на минутку заехать на новую квартиру, где Наденька еще ни разу не была. В квартиру, которую Николай Сергеевич приобрел и оборудовал специально для новой семейной жизни. Двоюродные сестры Николая Сергеевича тайком говорили Наденьке, что эту роскошную квартиру он то ли уже записал на нее, то ли запишет в ближайшие дни, так что это как будто своего рода свадебный подарок.

Приехали. Квартира была во втором этаже, слева.

Наденька боялась, что Николай Сергеевич начнет делать широкие жесты. Простирать руку и говорить «это теперь твой дом», вручать ключи или что-то еще в столь же пошлом роде – но напрасно она так о нем подумала.

Они быстро прошлись по комнатам – передняя, главная гостиная, столовая, кабинет, гостиная жены – в старое время это называлось «будуар», дальше спальня, комната служанки и еще одна непонятного назначения, большая и совсем пустая – только гардины и яркий ковер на полу, и по веселому узору ковра Наденька догадалась, что это, скорее всего, будущая детская. Еще, разумеется, кухня, туалетная и ванная. Все сверкало чистотой, лаком, шелком, гобеленом, полировкой и до писка отмытым стеклом окон. Видно было, что здесь еще никто не жил, да и вообще не был долее пяти минут – если не считать обойщиков и полотеров, конечно.

Вернулись в просторную гостиную, обставленную приятно, но вполне безлико – кресла, диваны, горка с фарфором

– Наденька посмотрела на люстру, потом в окно – оно выходило на тихую, обсаженную липами Малую Московскую, потом взглянула на своего молодого, так сказать, мужа, и только сейчас поняла, что это – ее муж, а эти комнаты – ее дом. И вообще все это – теперь ее жизнь.

У нее задрожали губы.

— Тебе нравится наша квартира? – спросил Николай Сергеевич.

— Боже! – выдохнула Наденька. – Я даже предположить такое не могла… Я счастлива, Николай! Боже, как я счастлива.

Он подошел к ней, она обняла его и заплакала.

Она плакала от радости. До сего момента она не верила, что это правда. Даже в церкви во время венчания, и даже после него, когда все подходили поздравлять, она все еще боялась, что это чья-то тяжелая дурная злая шутка.
Но вот сейчас – поверила.

Поверила, что окончилась ее ужасная жизнь. Окончилась жизнь бедная и бездомная, с перетаскиванием чемодана от тетушки к подруге и от подруги к другой тетушке, со съемом комнаток у злых хозяек, с домашними уроками, со штопаньем чулок, с экономией на обедах и ужинах, с несварением желудка от черствого хлеба и позавчерашних щей, жизнь одинокая и несчастливая словно осенняя ночка тоскливая, как сказал поэт Никитин – эта жизнь скрылась за холмом, как нищая деревня, а она поехала дальше по упругому шоссе меж веселых рощиц.

Но, прижавшись к груди Николая Сергеевича, она плакала еще и потому, что знала: вот эта благополучная, обеспеченная и счастливая жизнь – навсегда. У нее всегда будет вот этот прекрасный, добрый, любящий, положительный и солидный муж. Возможно, у нее родятся дети. Наверное, она будет еще счастливее. Но у нее никогда не будет той любви, о которой она мечтала подростком и в юности. У нее никогда не будет мужчины, чтоб от его взгляда у нее всё занялось внутри и ноги бы задрожали, и рот бы пересох, и глаза бы сами собой закрылись, и руки бы раскинулись, чтоб через секунду сомкнуться за его спиной… Потому что она никогда не изменит своему мужу. Потому что она полна признательности и благодарности, и, скорее всего, через несколько лет она назовет эти чувства любовью…

От этого она в голос зарыдала, и Николай Сергеевич обнял ее еще крепче – и заплакал вместе с нею.

Почему он плакал? Конечно, он сочувствовал ее чувствам – но не только поэтому. Он плакал, роняя слезы на ее красивую прическу, нежную шею около затылка и чуть оголенные плечи – потому что со всей жестокой силой чувствовал, как правы цинические философы-марксиды: купить можно абсолютно всё, а если кто-то оказался неподкупным, то значит, у тебя просто не хватило денег. Но ему хватило, и от этого он плакал.

А еще он плакал от того, что так и не смог уговорить Марию Викентьевну развестись с генералом Борисоглебским. Она долго колебалась, размышляла, то уезжала от мужа, и Николай Сергеевич был счастлив, то возвращалась к мужу и дочерям, и Николай Сергеевич от тоски уезжал в Пятигорск и пил там местное вино в компании каких-то курортных башибузуков, и писал ей письма, и даже иногда получал ответы, но увы, увы, увы… То ли Мария Викентьевна его не очень-то любила, хотя иногда намекала, что Зиночка – это его дочь; то ли у него не хватало решимости взять ее за руку, посадить в поезд и увезти на край света, или сделать крупный светский скандал, перекинув тем самым мяч на сторону ее мужа. Но – все никак, ни шатко, ни валко, ни два, ни полтора, Мария Викентьевна в очередной раз вернулась в семью, а у него кончились силы ее любить.

Обнявшись, Николай Сергеевич и Наденька поплакали еще полминуты, потом нежно расцеловались, губами осушая собственные слезы на чужих щеках, а потом поехали в ресторан.

Как только они вошли, как из угла зала выскочил бледный бородатый субъект, крикнул: «Она никогда не будет твоей!», схватил Наденьку на руки и, шагая по столам, сбивая бутылки шампанского, приминая каблуками закуски – бросился к окну и исчез со своей драгоценной ношей в охапке.

Все гости замолчали, окаменев, и только из другого угла поднялась статная, хоть и дородная, дама лет сорока пяти, и саркастически захохотала гулким меццо: «О, молодость, свежесть и чистота! Ха-ха-ха! Теперь-то ты мой!».

Но это было секундное наваждение, разумеется.

Оркестр заиграл туш, гости закричали «ура!», а Николай Сергеевич и Наденька уселись во главе стола, и посаженный отец со стороны Николая Сергеевича, известный профессор Лукоянцев Федор Федорович, поднял бокал шампанского.