Boris Velikson

Сейчас принято говорить о грехе расчеловечивания (расчеловечения? Сэр Антонио, как это по-русски?). А я вижу грех очеловечивания, о котором не говорит никто.

Все перепощивали последние слова в суде Навального, Жени Беркович, Яшина. У меня в ленте очень мало кто перепостил «последнее слово» (кавычки, потому что и текст короток, и жанр на самом деле другой) Скобова.

Текст — один абзац. После этого журналистов выгнали, но вряд ли он сказал что-либо ещё. Вот текст, я его уже перепощивал:

«Я не буду вставать при этом судье. Я тотально не уважаю этот суд. Он служит не закону, а нацистской диктатуре Путина. Вы можете удалить меня из зала хоть сейчас, я не вижу смысла в дальнейшем присутствии на вашем балагане. Единственный смысл моего присутствия был в том, чтобы плюнуть в физиономию этого суда: я это уже сделал».

И вот тут я вижу радикальную разницу в пользу Скобова. Все прочие последние слова прекрасных людей, героев, хотя и были прежде всего обращены к нам, но к суду они были обращены тоже. В них не было тотального отказа сотрудничать с бандитами хотя бы в форме устного обращения. Это меня шокировало давно уже, как задолго до того меня шокировали обращения, начинающиеся с «Уважаемый господин Президент». (Потом они, слава богу, исчезли, по крайней мере из репертуара обобщённых иностранных агентов). Как я ни ценю перечисленных выше троих, они позволили себе разговаривать с — с кем? Вот тут и происходит очеловечивание. Потому что с ними нельзя разговаривать. Они не люди. Их нельзя расчеловечить, они не люди. Их лучше всего было бы, как выражался предвосхитивший Цукергада Шварц, у, но это возможно только лично — если вдруг наивные надежды исполнятся и будет какой-то суд, он вынужден будет обращаться с ними как с людьми, иначе опасный прецедент. Однако в жанре последней речи — только Скобов сказал то, что следовало.

Почему удалось это ему, понятно. Это удалось бы и Сахарову, и Ковалёву, и если не всем, то очень многим, сознательно пережившим советскую власть. Разделение было чётким. Кто-то из стоявших у власти был в отрыве от власти неплохим человеком (вон описание Брежнева у Данелия, скажем). Но у власти он не был не просто неплохим, а просто не был человеком. Был тост «чтоб они сдохли». Был эпизод — наверняка таких было много — когда мы сидели в кинозале факультета славистики Брауновского университета, желая посмотреть забыл какой советский фильм, и тут вышел на сцену студент-славист и с жутким акцентом сказал «Брежнев умер, очень жалко!» — а из зала закричали чуть ли не хором «не жалко! Не жалко!». Да, не жалко. Это сейчас можно испытывать сочувствие, видя ролик, где ничего не понимающий Брежнев говорит свите «вы все бездельники, а мне завтра делегацию принимать!» и не помнит, какую делегацию, о чём это. А тогда сочувствия быть не могло. Этот опыт разделения на «они» и «мы» сильно помог бы всем сейчас — но был утерян. Новые поколения его не приобрели. (И ещё очень много какой опыт, который сейчас очень бы пригодился, был утерян; можно даже датировать — если бы родители учили детей не только что коммунизм плохо, но что КГБ очень плохо, не было бы, возможно, совершенно реальной победы Путина в 2000 году. Но не учили. КГБ осталось в тот момент где-то там, в том прошлом, о котором уже не обязательно помнить. А помнить о прошлом надо всё, и такого фантастического забывания, как в России, не бывает больше нигде — по крайней мере из релевантных стран. Нынешняя Россия не имеет в подкорке ни опыта Гражданской войны, ни опыта сталинских лет, ни опыта оттепели и того, что после оттепели осталось, а что пришло в прежнее состояние, ни опыта девяностых, которые были переосмыслены до неузнаваемости, ни опыта Финской войны, ни Афганской, ни Чеченской.)

Но я не о том. Я о том, что С НИМИ НЕЛЬЗЯ РАЗГОВАРИВАТЬ. Не потому, что они что-то узнàют, а потому, что они лишены субъектности, а разговор им придаёт видимость субъектности. Они. Вот единственное слово, годное для описания. Их нельзя очеловечивать.

Хорошо, что хоть Скобов нашёлся.