АЛЕКСАНДР ИЛИЧЕВСКИЙ. ТРИ МИНИАТЮРЫ

Путь Ионы

«Если долго ловить рыбу, то когда-нибудь и она поймает тебя», – так сформулировал Иона свое предсказание.

Он говорил это руками, иссеченными лесой при вытаскивании улова, – тяжелые пальцы прощупывают воздух, в котором теперь находятся слова.

Забвение – это зло, чистое зло, не поддающееся словам. Мы помним и благодарны, – помним котлеты тети Светы, помним остроумие дяди Миши на пикнике на берегу Каспийского моря, помним, как мать моя отвела встреченного на улице мальчишку-сироту в магазин и купила ему карандаши и альбом. Такие события позволяют бороться со злом, значит – нужно быть добрым, нужно хорошо готовить и просто хорошо делать свое дело. Например, помнить.

Память – это нежность.

В порту Яффо лодки ждали прилива, чтобы перескочить на волне рифы и доставить пассажиров на корабль. Одна женщина рядом с Ионой заметила, что пророк подавлен и никому не смотрит в глаза.

Она испугалась его молчания.

Но вдруг осознала, что из молчания состоит вся ее жизнь.

Она смотрела на пророка и понимала, что рассказ – это разновидность рая, что она должна знать много слов, дать им быть произнесенными, родить их, как родят детей – чтобы хоть что-то получить от солнечной радости.

А так вся жизнь – это перехваченное письмо, возможно, написанное слезами, так что внутри нее, жизни, все время идет дождь – зима внутри, снаружи пустыня.

Разными бывают слова. Например, кассета с лекциями Мамардашвили о Прусте. Или кассета с чтением Бродского «Римских элегий», которую я слушал на повторе через наушники плеера – отчаянной зимней ночью на площади Трех вокзалов.

Порой жизнь так трудно отличить от слов. Но лучше уж путать жизнь и письмо – и среди ночи в пустыне проснуться у источника от рева верблюдов, и потом еще проснуться от звездного огня.

Правда, есть люди, которые шагают смело среди огня созвездий.

Иона мог так – и он отправился в путешествие по морям, чтобы все-таки прийти в Ниневию и сесть под куст клещевины во славу звездного огня, устанавливающего справедливость.

Но вместо Ионы мне почему-то снова видится девушка перед зеркалом.

В простом платье и крахмальном чепце, с письмом в руках, она покуда безъязыка, – девушка пока не знает, что она вся целиком – слово.

********************************

Почему мессия должен въехать в Иерусалим именно на осле, а не на чем-то более торжественном?

На коне нельзя, потому что конь — боевое животное, армейское.

На лошадях в Иерусалим въезжали завоеватели.

Остап Бендер верил, что доберется на «Антилопе» вместе со своей апостольски немногочисленной паствой до тучных пастбищ Элизиума.

Остап был фигурой поистине мессианского масштаба.

Рио-де-Жанейро, в сущности, для него — Город Золотой, билет в который нельзя оплатить честной (однако ординарной чечевичной похлебкой, трудом), — но можно заслужить работой воображения, основным инструментом цивилизации: заслужить умом и смекалкой.

Остап преследовал мечту, как Колумб — удвоение мироздания с помощью открытия Нового Света; как смертельно раненный король Артур — целебный остров Авалон, царство феи Морганы.

Уязвленный копьем существования, «сын турецкого подданного» (намек на по-королевски высокое происхождение: многие крупные зерновые дельцы портофранковской Одессы становились турецкими поданными ради торговой выгоды), Остап Бендер поэтически презирал реальность и был устремлен в воображение, как к  обетованной возлюбленной, в жизнь, лишенную страданий.

Он — Пугачев и Стенька Разин, некогда стремившийся через бунт против казенной неволи к райской добыче, в виде иной феи — персидской княжны.

Остап так же вешает комендантов и жрецов действительности, советского Мордора, как это делал Пугачев.
Бендер обретает дружескую помощь двух родственных хоббитов — Балаганова и Паниковского, заражает их поиском сокровенного кольца — золотой двухпудовой гири.

Он бросает вызов татю Корейке, нажившемуся на несчастьях 1921 года. И одерживает великолепную, хотя и пиррову победу, так же, как и Разин — княжну, выбросив за борт добытый ценой жизни билет на Острова Блаженных.

********************************

В XIII веке в комментариях к Книге Бытия РАМБАН писал: «В этом стихе элемент огня называется «тьма», потому что первичный огонь — это тьма. Если бы он был красный, он сделал бы нашу ночь красной».

Лирика — всегда ночь. Ночь — отпущенная телесностью душа. Ночью не говорят в полный голос. Ибо слышней всего шёпот.

Однажды мне пришлось ночевать неделю на берегу Черного моря в укромной лагуне, в обе стороны от которой амфитеатром располагался заповедник с реликтовым можжевельником. Горный массив здесь почти отвесно срывался в море, образуя бухточки-кельи, доступ в которые осуществлялся только с воды, через скальные нагромождения, или сверху, при наличии верхолазного снаряжения.

В те времена егеря пускали в эти бухточки пожить за небольшую плату. Так что многие ниши у самого моря были заселены невидимками, в шторм находиться в них было бессонно, и страшно, и мокро, а в штиль — вы имели дело с лунным светом и шелестом волны, мерцающей по коже морскими светляками. И тогда важно было перебраться в саму лагуну.

Дышала долгая волна, лился конус лунной дорожки, и все голоса, любой шепот и вздох доносились из бухточек со всего многокилометрового периметра заповедника в акустический фокус, располагавшийся под невысокой скалой, под которой я и усаживался.

Незримые, неопознанные, навсегда безымянные голоса шептали, спорили, признавались, рассказывали.
Бесплотность этих голосов сжимала сердце.

В этом — эффект лирической поэзии: степень сокровенности сообщения прямо пропорциональна дистанции, на которую оно рассчитано. Отосланные на бесконечность без потери звука стихи — это голоса над водой, шепчущие в ухо Бога, молящие об искуплении.

Задача поэта, если таковая вообще имеется, состоит именно в искуплении: вывести если не мир, то возлюбленную из ада, память — из небытия, сознание — из животного, рассвет — из тьмы. Без ночи дня не бывает. Без смерти — жизни.

Ночь — воистину темное дело. Ночью живые сущности теряют свою плотность и приближаются к призракам. В полнолуние ландшафт залит отраженным светом. Обесцвеченные предметы похожи на знаки самих себя: точно так же обескровленные призраки суть лишь тающие следы некогда живых существ.

Что же мы знаем о лунатизме? Как лунатик видит мир, каково его зрение? Ясно, что сон — это мир в той же степени буквальный, сколь и условный.

Не потому ли ангелы предпочитают являться именно во сне — чтобы их не смогли переспросить, чтобы понимали их твердо, без околичностей, которые недопустимы по самой природе сна.

У лунатика глаза открыты — и сон его совпадает с реальностью. Сон лунатика, совпадая с миром, вытесняет его, становится прозрачным — так как неотличим от своей идеи — реальности.

Да, если вещь своим попаданием взрывает собственную идею — она становится прозрачной. Вот почему так желанны незримые сущности. Вот почему фантастично само стекло, а также — ветер-бес, прозрачные пчёлы и девы с лунным лоном.