Татьяна Разумовская. ЮРИЙ НАГИБИН. ДНЕВНИКИ

Читаю дневники Юрия Нагибина, отданные им в типографию незадолго до смерти.

Поразительная судьба человека и писателя. Приходится их немного разделить, хоть это и неверно. Человек, зараженный бациллой писательства, продолжает оставаться литератором¸ даже когда – черт! черт! черт! – пишет интимный дневник для себя, долгие годы, искренне не предполагая, что эта писанина станет всеобщим достоянием.

Но какой-то чертик в мозгу знает это и заставляет стилистически оттачивать фразы дневника, заменять имена псевдонимами (Белла-Гелла) и оставлять трудные лакуны в годах долгой жизни.

Юрий Нагибин – уникальное явление периода Советов. Полжизни страдал от ущербности своего полуеврейства. И уже взрослым узнав, что его реальным отцом был не отчим Марк Яковлевич Левенталь, а русский дворянин, расстрелянный в Сибири как участник крестьянского бунта, Нагибин сначала обрадовался – наконец-то он полноценный русак! Пил, гулял, бил морды, как Степка Разин. Потом оскорбился собственным оскотиниванием, и вдруг это всё обернулось нежностью и любовью к своему приемному отцу-еврею (и всему еврейскому племени), женитьбой на беременной его матери-дворянке в 1920 году спасшим его детскую жизнь на заре Советской Власти.
Дальше много всего разного, включая фронтовую контузию Второй мировой. И попадание в высший эшелон советской литературной элиты: сценарии для кино и театра, огромные тиражи – и следствием потрясающее благополучие: деньги, дача, прислуга, повар, садовник, шофер, заграничные поездки – жалкая роскошь избранных, прикормленных Кремлем, тех, кто работал на идеологию. И огромные тиражи рассказов и повестей. Всё это раскупалось, потому что наблюдательно, талантливо, особенно об охоте, рыбалке, природе. Богатый язык, отточенный стиль, острая наблюдательность – в рамках разрешенного цензурой… Максимум таланта и свободы из того, что предоставляло из словесной пищи глухое брежневское время.

И вот, когда приходит последний закат жизни, когда большинство одержимо пишущих людей перестает писать – поскольку это физиологическая потребность, которая в какой-то момент иссякает, как и всё прочее в организме… буквально на пороге смерти этот обласканный властью и осыпанный всеми материальными благами из закрытых распределителей писатель, вдруг взрывается целым рядом произведений, которые выбрасывают его из кучки талантливых приспособленцев – на одинокую и острую скалу бесстрашия и немыслимой откровенности, мучительной ненависти к своему русскому народу, болезненной любви к евреям.

Это его «Тьма в конце туннеля», «Моя золотая теща» и дневник всей жизни, хоть и с большими купюрами. От чтения всего этого трясет. Эти тексты наполнены такой свободой, ненавистью, яростью, горячей, ничем не сдерживаемой физической страстью, что начинаешь понимать, в какой внутренней тюрьме он жил всю жизнь Нагибин, и какой заряд злобы к существующему строю, своему окружению и собственной подлости он накопил.
И вот этот мучительный диссонанс между барским благополучием, сытостью признанного автора и его омерзением ко всему вокруг позволил Нагибину, вопреки всем обстоятельствам (мало ли даровитых литераторов теряли свою сбежавшую музу, оскорбленную конформизмом и ложью), сохранить свое перо.

Его ярость, ненависть, страсть так сильны, что сносят логику и стилистику текста, как девятый вал. Где-то ему даже отказывает вкус. Но в потоке самоизничтожения, брезгливости к собственной мелкой подлости, понимания всей разлагающей остатки порядочности советской жизни, Нагибин доходит до края отчаяния. И это делает его посмертные вещи явлением культуры и истории той несчастной страны, в которой он родился, жил и умер.