Edward Reznik

Сегодня я подумал о своём духовном сиротстве. Я всегда его интуитивно чувствовал, но ясно сформулировал и оформил как факт почему-то только сегодня. Я не был бездомным сиротой, у меня были папа и мама, они заботились обо мне — кормили, поили, но только сейчас я понимаю, что в ту жестокую, злую, тоскливую и примитивную эпоху абсолютно все их мысли были заняты только изнурительной и убивающей душу борьбой за выживание.

Где-то в другом месте, наверное, жила радость, там улыбались, там были моменты праздников, но это было в других семьях. В нашей не было места ни для улыбок, ни для мечты, ни для детской игры, ни для чего-то радостного и необязательного.

Всё, что родители говорили мне или друг другу об окружающем мире, в конечном счёте сводилось к тому, как он враждебен, опасен, и надо стараться держаться от него подальше.
Меня такая картина мира удручала уже в детстве, но я улавливал её только на уровне чувств — ребёнок не мог осознать, что эта картина его чем-то не устраивает, он не мог понять, чем именно она ему не годится, что в ней не так, не мог определить степень её достоверности, не мог запретить себе видеть мир под навязанным ему углом, не мог осознать, что в таком мире ему жить просто не хочется, не мог противопоставить никакую другую картину мира взамен предложенной.
Родители в этой картине мира функционировали как бездушные, примитивные и малоинтересные машины для обеспечения физиологического выживания. Для души ребёнка, жадно ищущей в окружающем мире непонятно чего, и готовой для чувственного осмысления безостановочно впитывать всякие казусы жизни, мира и вселенной — для такой души никакой пищи не было.

Место учителя, духовного лидера, умелого и живого оператора ежедневно набегающей драматургии — одним словом, место, которое должны были занимать родители, воспринималось как пустое. Это и рождало чувство духовного сиротства.

Как и полагается сироте, я пытался приклеиться к каким-то людям, за которыми интуитивно обещалось какое-то тайное знание о живой жизни во всех её измерениях. Я ощущал себя бездомным псом, беспорядочно бегающим по улице в поисках какого-нибудь хозяина, и с этой целью интересовался любым, от кого пахнет колбасой.

В этих своих поисках в возрасте лет десяти я назначил себе на роль мамы мою тогдашнюю учительницу рисования из художественной школы. Она привлекала меня удивительным свойством — на её лице отражались живые чувства, то есть оно не было мёртвым. Также привлекали её пышные груди — они обещали теплоту, доброту и нежность. Это было удивительно, потому что груди моей мамы были козьи, они были маленькие, злые и думали только о себе.

Они никогда меня к себе не подпускали, а если я хотел обнять их, они отталкивали меня с криком: “Не надо мне этих лживых ласк!”. Так мальчик приучился не обнимать.

Позже груди моей матери модернизировали свою реакцию, сделав её невербальной — они просто обвесили себя холодными и колючими остроугольными стеклянными бусами, через которые ребёнку было уже не пробраться.

Учительница рисования, впрочем, пробыла мамой недолго. Оказалось, что кроме живых эмоциональных реакций она дать мне ничего не может. Лет мне было всё-таки не шесть, а уже десять, мне требовались какие-то мысли, какой-то взгляд на мир, на людей, на жизнь, а в этом она была абсолютно закрыта.

Когда мне было двадцать три, я переехал в Эстонию. Это было огромным счастьем — вырваться из тоскливого мира своих родителей и получить, наконец, эту волнующую роскошь — право на собственную жизнь.

Свобода оказалась для меня чем-то абсолютно новым. Я получил её, но выяснилось, что я не умею ею пользоваться. Она и привлекала меня, и одновременно пугала. Я то безрассудно бросался ей навстречу, то прятался от неё в ужасе.

После того, как я вырвался из маленькой и перенаселённой квартиры родителей и оказался в просторных человеческих условиях, обнаружилось вдруг такое новое чувство, как страх одиночества, которое панически и бездумно толкало меня непонятно в чьи объятия.

Скоро оказалось, что как раз в этом маленьком сонном городке живут Давид Самойлов и его жена Галина Ивановна. Меня притянуло к ним как магнитом. Здесь было что впитывать.

Правда, условием общения с поэтом была необходимость поглощать вместе с ним кошмарные дозы коньяка. Но меня это не волновало — за жизненно необходимое сирота готов платить любую цену.

Когда мы говорили с ним о том, что такое шедевр, он сказал, что шедевр — это миропонимание. В тот момент я понял, чего мне не хватает — мне требуется миропонимание. Я ведь хочу создать шедевр, но вот выясняется, что чёрта с два ты это сделаешь без некоего таинственного миропонимания.

Теперь-то я знаю, что абсолютное миропонимание невозможно — всегда, когда кажется, что мир уже ясен, происходит что-то, что наносит сокрушительный удар по любой ясности.

Возможно лишь своё, индивидуальное, ограниченное миропонимание, поэтому сегодня я переформулировал бы Самойлова так, что шедевр — это попытка миропонимания. Версия миропонимания. Интерпретация мира.

После Самойловых была целая череда интересных знакомств. Каждым я очень дорожил. Психологическая искушённость, острый, рентгеновский взгляд на людей, привычка к самоанализу, да и просто привычка логически мыслить — откуда в некоторых людях этот дар? Откуда дар не бояться мира и самих себя?

Наверное, бессмысленно требовать от родителей, чтобы они отвечали сразу всем требованиям развивающейся человеческой души. Небо разбрасывает человеческие семена по всем местностям без разбора — они падают и в пустыню, и в чернозём. И если удалось выжить в пустыне, было бы хорошо, чтобы остались силы поймать попутный ветер и перелететь туда, где хочется расцветать, плодоносить, жить, реализовываться, радоваться, познавать мир и самого себя. А если сил перелететь не осталось, их можно позаимствовать.

Сегодня, работая с пациентами, я часто имею дело как раз с теми, кому выпало упасть в пустыню. Ведь те, кому повезло больше, пациентами психолога становятся реже. Днём в пустыне адская жара, ночью кошмарный холод, а краткие комфортные моменты между днём и ночью обманчивы. Но пустыня не хочет вам зла. Она несёт вам зло не потому, что вы какой-то неправильный, а просто потому что она пустыня.

Если бы на вашем месте оказался кто-то другой, то есть если бы вместо вас у ваших родитетей родился какой-то другой ребёнок, его ждало бы всё абсолютно то же самое. Поэтому бессмысленно искать причину в себе, невротически обвинять самого себя, злобно и агрессивно пытаться себя преобразовывать.

Если родители не смогли дать своему ребёнку привычки к ежедневному самоанализу, если пресекли его естественный интерес к самому себе, это не проблема — мы научимся этому у кого-то другого.