Александр Иличевский. Несколько миниатюр

Так много прочитано — вслух, например, полезно читать «Войну и мир» — и дивиться не только самой книге, но и тому, что этот текст уже написан, что такая работа уже сделана — в удовольствие и в назидание. Сам Лев Николаевич Толстой, заглянув в свой четырехтомный роман спустя долго, во времена «Анны Карениной», воскликнул в дневнике — «Это, конечно, оргия».

Что он имел в виду? Наверное, что сейчас написал бы все по-другому. Обычное дело — человек не стоит на месте. Напротив, он может податься назад. Венедикт Ерофеев незадолго до смерти, заглядывая в «Петушки», — говорил: «Как хорошо! Но сейчас я уже не взойду до такого». А Юрий Казаков в конце жизни — тот вытащил из дачного домика кресло и телевизор на тумбочке в сад, поставил рядом ящик портвейна — и смотрел, уж не знаю, что было ему по душе — скорее всего, смотрел чаще в пустеющий осенью сад, на «бабье лето», протянувшее паутинные свои паруса под высокими медленными облаками.

Литература — это то, что позволяет выжить. Обычно автору. Но иногда и читателю. Однако время письма не вечно. Оно позволяет порой прожить, дотянуться, перекинуть мостки, проложить гать.

Однажды в мае на закате я отправился в ночное на рыбалку. Дело было в окрестностях Тарусы — земляничные поля, леса вокруг. Спускался к реке по грунтовой дороге, попал в низинку — и вдруг забуксовал, хотя дожди прошли давно и должно было просохнуть. Но не на каждого ловца выходит зверь. Я обошел коварную низину, чтобы оглядеться. Неподалеку щетинился осинник. На пригорке невдалеке росло одинокое дерево, на котором сидел соловей и заливался со всей силы: «У-тю-тю-тю-тю-ююю». И все это было бескрайне залито серебристо-пепельным светом восходящего полумесяца. Дальше — часа четыре я бегал в осинник, нарубал веток, тащился с охапками обратно, гатил колеса, помогая себе тонувшим в глиноземе вместе с доской домкратом, сталкивал на сантиметры погрязшую машину, в общем — чем круче джип, тем дальше бежать за трактором. Только среди ночи я покончил с этой спасательной операцией и отправился не на рыбалку, а восвояси, потому что второй раз засадить машину мне не светило.

С тех пор ясно, что тяжелая работа может быть выполнена только лишь при азарте, возникающем от самой работы. С тех пор, когда тяжело (жить — писать), вспоминаю подспорьем ту ночь. С тех пор я странно реагирую на пение соловья. Он заливался, как радио, все время, пока я по брови в глине, выталкивал автомобиль на твердый грунт. Стоит мне только услышать первое соловьиное коленце — как я испытываю тревогу. В целом культура — это и есть такое прокладывание гати над пропастью. А осинник, луна, соловей — нет, не декорации, а сама вселенная.

****************************************

  Многослойность
(про главное)У Тарковского ничего не имеет отношения ни к мысли, ни к имитации ее в сознании зрителя. Его язык — предельной визуальности. Такая изобразительная музыка. Когда мы слышим музыку, мы слышим себя. Примерно того же добивается Тарковский, но не мысли.

Выраженный антипод Тарковского — Триер. Вот этот господин умудряется создавать кино, как манипулирующий вами сон. Со всеми вытекающими насильственными имитациями процессов сознания. Отсюда послевкусие кошмара, именно дурного сна, при всей яркости и незабываемости. Его трудно раскусить, так что многие ограничиваются лишь эмоцией к нему.

Тарковский очень близок к живописи — его фильмы, по сути, многослойные полотна.

Любая хорошая живопись — это сжатый до одного кадра фильм.

Иногда фотография похожа на живопись именно в этом смысле.

Перекрашенная трава
(про героев)

«Сталкер», в общем-то, весь — о ландшафте моего детства. «Зона» — это ровно то, где я пробыл с третьего по восьмой класс: единственно доступное пространство тайны в той бесплодной эпохе. Мы плутали по заброшенным карьерам, лазали по складам, цементным мельницам, прыгали с обрушенного элеватора в гору керамзита, поджигали бочки с краской и клинкером глушили из рогаток тритонов в пожарных прудах.

Так вот. Всегда раздражал этот сюжет с невыясненными желаниями, ибо человек всегда знает, чего хочет, если только хочет. А если не знает, то не хочет ничего.
Желание — любое, помимо инстинктов и денег, — уже достижение. Мало кто на него способен на деле. А невыясненность — она от неумения признаться себе, что никаких желаний-то и нету.

Кстати, вот что такое счастье? Мне нравится такое определение: счастье — это когда знаешь, что делать, и делаешь это. Здесь ключевой момент — знание (желания). Вот почему счастье — невыносимо трудная штука.

Где-то читал, что при съемке «Сталкера» Тарковский ради верного цвета в кадре однажды велел перекрасить траву.

О недоступности
(про пространство)

Четырнадцати лет от роду, двадцать пять лет назад я сошел второго мая с перрона Московского вокзала и по Невскому проспекту выбрался к реке. Прогулка эта была самым сильным впечатлением моей жизни, доставленным ногами. Для человека, родившегося в полупустыне Апшерона и проведшего отрочество в промышленном Подмосковье, Петербург предстал баснословно и неведомо — это в самом деле был первый оклик цивилизации.

Сначала была поездка в Петергоф, где я шел от станции по лесу и видел, как деревья постепенно выстраиваются в парк, показываются дворцовые постройки, каскады фонтанов — и вдруг, за Монплезиром, благодаря всего только одному шагу распахнулась слившаяся с небом бесконечность Финского залива, от вида которой в восторге замерло сердце: дворец на берегу моря — разве не из «Аленького цветочка» топос?

Когда я шел в сумерках мимо горок уцелевших за зиму листьев, по выметенной дорожке, мимо частично раздетых из досочных своих доспехов статуй, — я вдруг увидел рослого великана в треуголке, прозрачно вышагивавшего навстречу: дух Петра Великого обходил после зимы свои владения.

В Зимнем дворце я искал камею Гонзага (марка с ее изображением была у меня в альбоме). В конце концов выяснил, что камею забрали на реставрацию, и, довольный хотя бы тем, что подтвердилось ее существование, счастливо заплутал. Уже без сил я выбрался к «Танцу» Матисса. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что эта вспышка света была сокровищем; что солнечные пятна Матисса реальней окружающего мира.

Вторую половину дня Эрмитаж бесконечно плыл мимо анфиладными
внутренностями. Каждая картина, статуя, лестница вели в потустороннее пространство. На следующий день я пришел смотреть только Матисса, но всё равно заблудился по пути к нему, как муравей в шкатулке сокровищ.

В результате я оказался у статуи спящего гермафродита и долго ходил вокруг нее, не веря своим глазам.

Так я потом и ходил по Петербургу — не доверяя зрению, и до сих пор я не вполне верю, что этот город существует: настолько он вычеркнут из ментальности страны и в то же время некогда создан для решительного формирования ее, ментальности, стиля. Странное соположение жилого и нежилого, не предназначенного для жизни и тем не менее населенного, слишком немыслимого и в то же время доступного — как некогда в Аничковом дворце герою Бабеля оказалась доступна рубаха Александра III — рукава до полу, — странное замешательство от неуместности и красоты, понимание того, что красота умерщвляет желание, простую жизнь, — вот это всё сложилось и выровнялось в образ великого города.

Нельзя сказать, что, глядя на спящего гермафродита, уже тогда я это отчетливо понял — но ощущение подлинности образа, чья суть была в совмещении влечения и недоступности, возникло в тот момент точной рифмой.