Александр Иличевский. Две миниатюры

Человек нынче настолько не один, что диву даешься, как ему приходится выворачиваться ради ощущения собственной уникальности. Эпоха общих мест, даже самые лучшие родители, стандартные обстоятельства рождения, созревания, неведомые предки, — от седьмого колена передается тонкая материя кармы, не говоря уже о том случае, когда биографические модели известны и волей-неволей берутся в качестве образцов для подражания. И хорошо, если они, модели, способствуют выживанию, а не наоборот — усугубляют скуку будущего…

Для чего все это — непонятно настолько же, насколько душа, которую мы получаем в обмен на труд по преодолению времени, чиста и кристальна — иначе продвижение невозможно. Человек должен быть единичен, один — таковы необходимые условия, при которых игра ведется честно.

Столько вещества жизни зачем-то мне было явлено за мои годы, — что эта щедрость перестала напоминать благо. Напротив — бесконечное условие задачи, которую пора бы уже приняться решать, но условия все продолжают уточняются. Однако люди по-прежнему печальны и одиноки. При том, что сейчас прошли времена маленького человека — теперь все человеческое перестает быть интересным, перестало притягивать взгляд своей уникальностью. Сейчас каждый глядится в зеркало вебкамеры и всем ясно, что позади него ничего нет такого, чего бы не было у других, включая интерьер, привнесенный в поле зрения доставкой из Ikea.

Уникальность скрытного, очарование того, как Акакий Акакиевич помешивает ложечкой чай, сколько кладет сахару или пьет вприкуску — все это, включая приключения, страсти и судьбы — уже унифицировано эпохой эталонных сценариев, стандартов — и не любопытно. Мир стал прозрачен и призрачен, виртуален, а люди превратились в героев, косплеющих участников различных противоборств — от Троянской войны до Межгалактической битвы. Иными словами, мы, наконец, избавились от уникальных маленьких людей, излучающих беспомощность и сочувствие, и живем теперь посреди скопища одинаково могучих героев, размахивающих лазерными дубинами, рукоятки которых так напоминают корпуса смартфонов.

Геройство — иногда хороший пример для подражания, но плохой помощник одиночества. Маленький человек — деталь, закавыка, герой же — это стандарт человеческого, очень мало пригодного для создания искусства. Ибо ренессанс — это всегда свет детали, это всегда лучащаяся трещинка, прикушенная губа, завядший виноградный лист. Герои — это, если угодно, маньеризм, в то время как маленький больной натурщик — это друг новизны, друг Караваджо. Успех не обладает метафизическим содержанием — в отличие от слез.

*******************************

Технология секвенирования генома достигла такого прогресса, что каждую секунду сейчас добываются десятки мегабайт биологической информации. Она выкладывается на «облака» и становится доступна научному сообществу. Постепенно формируется огромная «вселенская библиотека», содержащая в себе, в общем-то, все прошлое и будущее живого, все тайны жизни и ее эволюции. В ней есть и ответы на многие важные для человечества вопросы — например, как победить рак? Основной задачей науки теперь становится — научиться эту информацию «читать»: систематизировать и получать с ее помощью ответы на сформулированные вопросы, которые, в свою очередь, еще надо научиться задавать.

Наверняка, ученые люди ухмыльнутся или поморщатся, но все-таки я рискну высказать в связи с этим вот какую мысль. Мне кажется, развитие генотипа должно каким-то образом содержать в себе особенности формирования языков. Как образ мыслей движет развитием языка, и — в обратной зависимости — созидается языком, — и обеспечивает рост мирового дерева смыслов, — так же и живое должно формироваться лингвистически подобным образом.

Мы знаем, что человечество произошло из области в Восточной Африке, где содержалось 98% всего типового разнообразия человека как вида. Люди расселялись по планете, формировались их языки, языки формировали их культуру, и наоборот. Наличие причинной связи между национальным сознанием и языком очевидно, но не очевиден механизм этой связи.

Как происходило обособление и развитие языков — этим занимается историческая лингвистика, палеолингвистика, в частности. Достижения этих наук значительны, но временной горизонт лингвистической эволюции отодвигается с большим трудом.

С другой стороны, существует эволюционная биология, тесно взаимодействующая с биоинформатикой. В частности, нам известно, какие именно аминокислоты возникли первыми, как происходила их замена в процессе эволюции белков на протяжении миллиардов лет (см. соответствующие работы Кунина, etc., и основателя молекулярной эволюции Цукеркандля).

Почему бы не попробовать поискать аналогии или какие-либо связи между этими эволюционными изменениями в грамматиках живого и эволюционными особенностями развития языков.

Из гипотезы о порождающей грамматике (transformational grammar) выводится не только примат сознания над рефлексом, то есть преобладание сознающего человеческого бытия над бихевиоризмом, но и важнейшее антропологическое следствие — идея о внутренне присущей человеческому сознанию способности говорения на языках, то есть о врожденной — генетически обусловленной возможности говорения на всех существовавших и долженствующих существовать в будущем, в их развитии, языках, — и следовательно, о заложенном в homo sapiens стремлении к дифференциации образа мыслей (ибо язык и культура-текст занимаются в своем развитии с помощью модернизма именно этим: новым смыслом).

И почему же не высказать гипотезу, что в молекулярной эволюции и вслед за ней в эволюции белков и генома тоже должна существовать некая «порождающая грамматика», которая в определенном смысле следовала бы идее, что мир создан словом и способами коммуникации («буквами, числами и речениями», если следовать «каббалистической» терминологии).
В Талмуде есть одно высказывание, чьей глубине не устаю поражаться на протяжении многих лет: «Мир — это всего лишь кем-то рассказанная история». Все созданное цивилизацией, включая его цифровую ипостась (что, практически, есть синоним технологической мощности цивилизации), есть текст — и способы его канонизации, то есть механизмы стремления текста-мысли к объективности.

Мир-рассказ — не может находиться в застывшем, окончательном состоянии, если он не претендует на то, чтобы остаться «закоснелой ложью», оборвав все связи с дальнейшими смыслами.

Эта языковая метафора становящегося мира довольно-таки прозрачно напоминает эволюционные процессы развития живого. Эволюция — как становление генетических текстов, вместе с естественным отбором и видообразованием — по сути, есть стремление генома к уже знакомой нам разнообразности мышления и к некоей «объективности», которая, в сущности, представляет собой торжество жизни.