Андрей Чернов. НОСТАЛЬГИЯ ПО ЗВОНКОСТИ (о природе поэзии)

Ахматова права: стихи растут из сора, из подзаборного одуванчика, из лебеды и репья на руинах эпохи и обломках некогда великих царств. Но новый стихотворец вырастает из строк других поэтов, строк, совпавших с резонансом его души.

«Есть звук» – цеховой термин Анны Андреевны. Только «звук» – это не аллитерация, это свободное четырехмерное дыхание лирической мысли.

Впервые я услышал его в подлиннике в 69-м, когда Аза Алибековна Тахо-Годи читала Гомера нам, десятиклассникам филологического отделения московской 16-й школы. Читала так, что в резонанс древнегреческому запели стекла и рамы.

Стихи без звука, то есть околостихи – имитация, в лучшем случае журналистика, «Наступает время застоя, – говорил Маршак Берестову в 64-м, – важно сохранить звук». Тем более это важно в наше глухое, изнаночное, как сказал автор «Слова о полку Игореве», время.

Александр Кушнер в 1972 г. сформулировал:

В тот год я жил дурными новостями,
Бедой своей, и болью, и виною.
Сухими, воспалёнными глазами
Смотрел на мир, мерцавший предо мною.
И мальчик не заслуживал вниманья,
И дачный пёс, позёвывавший нервно.
Трагическое миросозерцанье
Тем плохо, что оно высокомерно.

Но ведь звонкость бывает и трагической, и при этом человеколюбивой. Звонкость того же «Слова о полку…» – рёв набатного колокола.

На горе Парнас в Республике поэзии (выражение Пушкина) нет иерархии, нет чинов и званий. Есть лишь Четвертое измерение (термин Мандельштама), то есть тот лирический ракурс, в момент которого последний стихотворец становится равен первому. Граф Дмитрий Хвостов, в 1803 году написавший моностих «Се на чужом брегу кормило корабля» («Надгробие королю Польскому»), – в тот миг ровня не только Глебу Горбовскому («Крокодилы ходят лёжа»), или Василю Субботину («Окоп копаю. Может быть, – могилу»), или Карамзину («Покойся милый прах до радостного утра»), но и Гомеру, и Данте, и Пушкину.

Четвертое измерение – отмена обыденного трехмерия, преодоление законов гравитации и времени: «Ты – вечности заложник у времени в плену».

В вечности, то есть до изгнания из рая, Адам и Ева говорили стихами. Слова были короткими, а предложения краткими. А потому немерной, нестихоподобной речи просто не существовало. Как и смерти. И само время, само бытие были просты и метричны, то есть стихоподобны. (Кажется, это понял Андрей Синявский, сформулировавший, что литература – репетиция воскресения.)

Как дети не ценят детства и легко забывают его, так первые люди не понимали, что они – поэты. Понадобилось, чтобы обыденная речь стала немерной, а стихоподобная осозналась как особая ценность – стала храниться, то есть запоминаться.

Так возник сосуд для хранения коллективной памяти человечества – ёмкость для опыта многий поколений – фольклор. Так появились люди, умевшие искусственно метризовать обыденную немерную речь, – запевалы синкретического действа, осознавшие себя поэтами. Потому-то мировую поэзию пронизывает память об утраченном рае – Звук (напомню, что это термин Ахматовой) и боль.

А рифма – магический инструмент прорицателей, шаманов и колдунов, метаморфоза образа при сходстве звучания.

Александр Аронов любил повторять наблюдение Юлиана Тувима: поэтом нельзя быть, поэтом можно бывать. И если Шолом-Алейхем заметил: «Талант, как деньги: или есть, или нет», то Аронов уточнил в духе Тувима: «Талант, как деньги: то есть, то нет». Он же утверждал, что у поэзии есть только две настоящие задачи: побороть смерть и вернуть разлюбившую женщину. А однажды прибавил: «Странная это профессия… чтобы дописать стишок, к утру надо помереть. А потом встать и идти на службу».

Ну а гармония – не золотое сечение и не число Пи, а устойчивое состояние нарушенной симметрии. То есть выход из клетки прозаического трехмерного пространства в четырехмерное – пушкинское, мандельштамовское.