Александр Иличевский. Три миниатюры

Скорее намеренно, чем поневоле, отец обрел факультативное занятие — стал профессиональным барахольщиком, коллекционером забавного хлама, акварелек, оловянных пепельниц с чеканкой, кофейных наборов из меди; монетами он не торговал, собирал для личных целей, поскольку монета лишена своего археологического контекста. Нет ничего проще, чем подделать монету; даже камни, молчавшие миллионы лет, более содержательны, попав в руки геолога.

Отец регулярно ездил в Яффо — побродить по берегу моря, наступавшему на окраинах города на древнюю свалку, но прежде прошвырнуться среди рядов старьевщиков, плативших муниципалитету семьдесят шекелей за разрешение на день разложить свой скарб перед туристами. Бредущие по улочкам приезжие охотно оглядывали абажуры, эбонитовые телефонные аппараты, стопки подков, башни из книг и журналов, корзинки с пустыми флаконами из-под канувших в небытие парфюмерных ароматов, которые отец как раз привечал, брал осторожно, сдвигал притертую пробку, приближал к лицу, ища аромат своего детства. За всю жизнь у его матери был только один флакон французских духов, отец не помнил названия, но грезил запахом — тщетно, — так что в Яффо приходилось вдыхать запах чужих, давно уже мертвых женщин, которыми пахли чужие, тоже мертвые мужчины, — вдыхать и сознавать, что все они воскресали в то мгновение, когда он вбирал в себя ароматную пустоту: ведь он мог о них написать только по запаху.

После отец сворачивал в проулки, опутанные воздушными, давно обесточенными линиями, пробитые новыми стройками, припахивающие мочой, как все закоулки на Востоке; он брел, заглядывая в знакомые окна, дворики, обозревая обжитые крыши, веранды, балконы, примечая изменения — каждый новый цветочный горшок, навес, — засматривался на дома богатеев позапрошлого века, определяя их по особой кладке, по крепежам ставен в виде львиной лапы.

Наконец, он достигал окраин, жмурился от уже наполненного склонившимся солнцем моря, присматривался к ширине прибойной пены, к линии горизонта — и охота зоркости начиналась.

Самое ценное, о чем только может мечтать археолог, — это обнаружение многовековой помойки, тучного куска любого культурного слоя. Но поскольку море перемешивало в яффской свалке и отмывало после каждого шторма все времена и эпохи, министерство древностей не то чтобы махнуло на нее рукой, но пока не сумело запретить штормам исподволь подмывать свою законную добычу. Отец бродил вдоль моря до заката, затем замирал, провожая в бездну запада солнце, и шел в порт, время от времени опуская руку в карман, чтобы украдкой ощупать находки.В порту он ужинал жареной рыбой и садился у холмов сваленных сетей покурить и поглазеть на туристов, воротивших нос от запаха гниющей рыбы, доносившегося от причалов. Во всем, что не касалось литературы, отец стал левантийцем — никогда не дотягивал до предела старания. Он сделался невозмутим, а то, что в литературе умел биться с абсолютом, обеспечивало ему откуп от иных забот. Слава понималась им как низменное удовольствие от умножения общего. В этом он был тверд, как непоколебим и в своем одиночестве — не то отвергнутый стаей, не то добровольно оставивший её ради свободы на грани выживания. «Лучше буду побираться, чем олигархов пиарить», — говорил он после того, как поучаствовал в предвыборной гонке партии русского миллионера, решившего податься во власть и нанявшего талантливых эмигрантов для креативной атаки на общественное мнение. В сущности, отец как раз и побирался — по крайней мере, он знал все столовые для бедных в Иерусалиме, и на улице Шлом Цион а-Малка, и благотворительный балаган у Котеля, где, бывая в шаббат, не упускал случая подкрепиться: пластиковая мисочка с кукурузой, маслинами, хумусом, стакан газировки.

Антикварный сор был ему необходим в качестве «поэтического нектара», он собирал его ради того же, что и снимки Иерусалима, будто хотел докопаться до чего-то значительного, грандиозного, вроде лампы Аладдина или фотографии еще не разрушенного тысячелетия назад Иерусалима. Отец считал, что Иерусалим — единственный город, позволяющий человеку привольно жить в собственном воображении. Он верил, что где-то здесь, в Иерусалимских холмах, обитает магия машины времени. Он водил меня на пустыри и показывал точную траекторию, по которой следовало пройти и выписать своим телом, как кончиком пера, буквы заклинания, чтобы в конце его попасть во временну’ю нору. Это заклинание отец хранил в тайне, но мне шепнул, подмигнув: «Все пройдет». Хей, каф, ламед, аин, вав, бет, реш.

********************************

*******************************

SEIKO

Есть книги, над которыми мироздание размышляло слишком долго.

Есть поезда, число вагонов которых увеличивается по мере их движения.

Постепенно такие поезда и книги превращаются в гигантские тени.

Так изнашивается воображение, пространство и время.

Постепенно в пальцах моих цветочная пыльца заменяется звездной пылью.

Когда-то я пришел на кладбище и нашел могилу своего деда.

В детстве мы с отцом приходили к ней каждое лето, приносили розы и подновляли черной краской надпись, вырывали верблюжью колючку, солодку, снимали улиток с мрамора.

Солодка — «сладкий корень»: однажды я по привычке очистил ее корень и хотел разжевать, но отец меня остановил: «Только не на кладбище».

И вот спустя двадцать лет я снова здесь.

Я снова выдираю кусты солодки, на которых крепится новый прах — истлевшие пластиковые пакеты, рассыпающиеся в пальцах, их нельзя поэтому снять целиком.

Они треплются на ветру — прах новейшего времени, — в моем детстве его еще не было.

Да, самое неустранимое во вселенной — то, что нельзя уловить, но то, что обладает сознанием.
Как, например, книги, о которых вселенная думала веками.

Или — поезда, полные золота мыслей о пространстве.

Уходя от деда, я снял с руки и закопал на его могиле свои часы.

Что может быть прекрасней — такого подарка археологу, такой законсервированной эпохи.

Когда-то императоры уносили в свои могилы жен, солдат, коней, вино и масло.

Но я подумал тогда, что время — самый нужный припас, который понадобится деду, когда он воскреснет.