Гасан Гусейнов. БЕЗЕ ИЗ ТАРАКАНА

Безе — это такое пирожное, белое, сухое и воздушное снаружи и нежно-кремовое внутри, а таракан — это просто насекомое. Сказать эдакое по-французски сегодня нельзя: слово со значением «поцелуй» теперь непристойно. О том, какие слова обслуживали старую и больше не могут работать для новой картины мира, размышляет в своей еженедельной авторской колонке на RFI доктор филологических наук Гасан Гусейнов.

Безе — это такое пирожное, белое, сухое и воздушное снаружи и нежно-кремовое внутри, а таракан — это насекомое. Сказать эдакое по-французски сегодня нельзя: слово со значением «поцелуй» теперь непристойно. А уж тем более таракан — это бедное угнетаемое животное, изготовить из которого пирожное — не меньшее ли это преступление против мироздания, чем сделать рагу из кролика?

Но шутки — в сторону. Эпоха борьбы за права угнетенных меньшинств и слабых сообществ, за права жертв насилия пока еще не успела установиться повсеместно. Есть слаборазвитые страны, где до сих пор практикуют женское обрезание, но есть и такие развитые страны, где равноправие полов достигло столь высокой степени, что уже и мужчины учатся сопротивляться домогательствам со стороны агрессивных женщин. И все же главной проблемой по-прежнему остается угнетение и насилие, тем более страшное, чем большее пространство захватывают и на европейском континенте вооруженные орды безнаказанных мужчин.

Но и у всякого положительного социального процесса имеется теневая сторона, или даже изнанка, которая может в перспективе превратить этот процесс в собственную противоположность. Кто знает, например, в какой мере бурное распространение бездетных однополых монашеских сообществ способствовало распространению христианского вероучения, а в какой мере помешало ему воцариться именно как учению о любви к ближнему.

На черном фоне войны при созерцании творящегося вокруг хорошо только людям престарелым, пережившим в той или иной мере две-три разные эпохи обращения человека со своим и чужим телом.

Например, в годы моей юности татуировки были уделом преимущественно заключенных или служивших в армии людей. Невообразимые синие тела я наблюдал в бане города Магадана в 1984 году, когда летал туда с лекциями о дионисийском культе и о практической риторике по линии общества «Знание». А что теперь? Теперь отсутствие татуировок на теле — это признак пожилых зануд. Лет пятнадцать назад я иной раз тайком фотографировал попадавшиеся на глаза кунштюки, а сейчас это совсем перестало быть интересным: каждый волен превращать свое тело в осознанное публичное высказывание, освобожденное от природной неволи. Родинки — как контурная карта звездного неба: какую мифологию для себя выберешь, в той и живи. Нас, престарелых без татуировок, отпугивает размещение на собственном теле постоянного клейма, но на то и время, на то и смена поколений, что молодые думают иначе.

Если и есть что-то полезное в работе памяти уходящего поколения, то это овеществление в слове того, что безвозвратно ушло, но могло бы оказаться полезным для тех, кто думает, что всё всегда было так.

Но все было совсем не так, и слова для этого «не так» употребляли разные. Сейчас некоторые и понять-то невозможно.

Например, люди моего поколения, чье отрочество пришлось на эпоху (закрытой для нас) сексуальной революции на Западе и ее (открытых нам) отголосков в СССР, не всегда понимали слова и выражения, которыми пользовалось старшее поколение. Например, они, старшие, говорили, что мужчина волочится за женщиной, или за ее юбкой, и это надо было понимать не грубо, а просто в значении «ухаживать», или «брать под локоток».

При этом словечко «волочиться» было в светском обиходе аж с конца осьмнадцатого столетия. Вот Новиков:

«Вертопрах волочится за всякою женщиною, всякой открывает свою любовь, всякую уверяет, что от любви к ней сходит с ума; а приятелям своим рассказывает о своих победах: на гулянье указывает тех женщин, в коих, по уверению его, был он счастлив и которых очень много; но в самом деле Вертопрах может ли быть счастлив?» [Н. И. Новиков. Пустомеля. Ежемесячное сочинение, 1770 год месяц июнь]

А уж словечко «лорнировать кого-то», или изучать, взвешивая промысловую ценность потенциального объекта атаки — независимо от пола, — это слово для большинства людей, родившихся в середине двадцатого века, и вовсе непонятно за неимением лорнетов.

Вместо приударить за кем-то, принятым еще в 1960-е, десятилетием позже стали говорить закадрить кого-то. И снова — кадрились и приударяли не только мужчины к женщинам, но и женщины к мужчинам.

Некоторые различали дамских угодников и бабников. Считалось, что первые действовали преимущественно в видах раскрепощения безутешных юных вдов или недотрог, воспитанных суровыми родителями, а вторые безоглядно утоляли лишь собственную похоть где ни попадя, нисколько при этом не заботясь о законных интересах утолительниц означенной похоти.

Человек обходительный избегал огласки своих достижений, гордый горный козел нет-нет да публиковал в закрытой, так сказать, печати свой донжуанский список, иногда наводя напраслину на ни в чем не повинных девушек.

Успех молодых людей более опытные женщины любили в 1960-е-1970-е годы описывать грубоватыми словечками вроде «огулять» или «трахнуть», причем объектом в таком случае оказывалась женщина, а субъектом — мужчина, также объявлявшийся «ходоком».

При этом — в плане обесценивания — и женщину могли описать как активного субъекта: «Под венец она привела его, извините за выражение, под уздцы».

Похотливая женщина, зеркально соответствовавшая «бабнику», называлась на жаргоне середины века «слабой на передок». А профессиональная ловчиха осторожных жеребцов называлась «барухой».

Студенческий жаргон эпохи сексуальной революции помнит существительное «динамистка» и глагол «крутить динамо» в значении заигрывать с мужчиной, но не дать тому довести дело до победного конца. И наоборот, девушка, охотно соглашавшаяся сойтись с напрашивавшимся во временные избранники, называлась на тогдашнем жаргоне «давалкой», или «честной давалкой».

«Путевку в жизнь» этому типу советской женщины выдал в «Котловане» Андрей Платонов:

«—  Не плачь, старуха, — говорил Крестинин. — Ты в колхозе мужиковской давалкой станешь. А деревья эти — моя плоть, и пускай она теперь мучается, ей же скучно обобществляться в плен!»

Язык силен тем, что сама мизогинная ткань разговора о женщине, взгляда на женщину глазами агрессивного мужчины, и раскрывает определенный общественный уклад, принятые в данном обществе практики социального поведения, не совпадающие с декларируемой нормой, и задает загадки следующему поколению.

В наши дни, например, оформилось движение за семантические права животных.

Сами животные не могут, как известно, противостоять злоупотреблению их правами, в том числе правом на половую жизнь. Возможно, даже величайший русский писатель А. П. Чехов вымарал бы из своей переписки глагол «тараканить» как синоним не менее противного глагола «употреблять» в значении to make love (не знаю, как это сейчас точнее назвать по-русски).

Мы сможем увидеть это на примере существительных «козел» и «коза», а также глагола «козлить», которые на студенческом жаргоне, восходящем еще к Серебряному веку, означали некое расставание с обыденностью в пользу пробуждения дионисийских сил. Козлоногие сатиры, окружавшие Диониса, гонялись за менадами, более или менее успешно утоляя похоть. В мемуарах Андрея Белого упоминаются уроки «козления», которые давал своим воспитанникам и воспитанницам великий мистагог Вячеслав Иванов. Загадочным образом в годы моего студенчества «козлятничеством» называлось «крысятничество» — присвоение себе чужих текстов или использование дневного интеллектуального багажа ночной подружки или ночного дружка.

Разумеется, ни грубым «козлом», ни какой-нибудь «тараканихой» (этим задевающим человеческое достоинство словом на молодежном жаргоне и теперь еще называют тех, кто преждевременно утратил вышеупомянутую промысловую ценность) никак не исчерпать всего фаунистического богатства русского и не только русского словаря описания давно ушедших в прошлое нравов и практик. Но кто знает, может быть, и безе из таракана будут когда-нибудь подавать на вегетарианском европейском рынке?