Несколько записей в «Дневнике отчаявшегося» Река-Маллечевена

Август 1936

На днях я приехал в Мюнхен, где тубафоном и грохотом литавр отмечался ставший уже повседневным праздник, в знакомой гостинице на вокзале я не смог найти номер, только временное убежище в старом городе напротив здания школы, в котором теперь, во время каникул, разместился отряд гитлерюгенда.

Я видел, как один из мальчиков, сбросивший ранец, оглядывал пустой класс, как его взгляд упал на распятие, висевшее над кафедрой и юное, еще нежное лицо сразу исказилось от ярости, как этот символ, которому посвящены немецкие соборы и звучащие коллонады Страстей по Матфею, он сорвал со стены и бросил через окно на улицу…

С восклицанием:
— Сгинь, проклятый еврей!

Вот что я видел. Среди моих знакомых я часто наблюдал, как дети доносят на своих родителей и тем самым пускают их под нож — нет, я не верю, что все они родились дьяволами во плоти; точно так же, как истинный христианин не очаруется сказкой о можжевеловом дереве или о верном Генрихе, который, храня верность и скорбь изгнанному, заколдованному господину, заковал свое сердце в железный обруч.

Моя жизнь в этом болоте скоро начнет отсчитывать пятый год. Более сорока двух месяцев я думал о ненависти, ложился спать с ненавистью, видел ненависть во сне, чтобы с ненавистью проснуться… Я задыхаюсь от осознания того, что нахожусь в плену у орды злобных обезьян, и ломаю голову над вечной загадкой — как народ, который еще несколько лет назад так ревностно охранял свои права, в одночасье погрузился в летаргию, в которой не только терпит господство вчерашних бездельников, но и, какой стыд, уже не способен ощутить свой собственный позор как позор…

***

Я даже не верю, что этот человек был особенно аморальным по своей природе — квалификация великого преступника сделала бы ему слишком много чести. Если бы немецкое правительство создало мастерскую этому монстру, оплатило бы прессу, которая прославила его как величайшего художника всех времен и народов, своевременно удовлетворив таким образом его чрезмерное тщеславие, полагаю, его направили бы на вполне безопасный путь и он никогда бы не подумал поджечь мир. Нет, я не верю в его качества Борджиа, я верю, что инстинкт подавления явно ничтожной и глубоко заблуждающейся личности соединился с прихотью истории, которая, как когда-то в случае с дубильщиком Клеоном, позволила немного поиграть рычагами ее великого механизма. Я считаю, что все это совпало с горячкой целого народа. Да, я верю, что жалкий, выпущенный из стриндбергского ада демон, как в былые времена Бокельсон, совпал с моментом вскрытия абсцесса, что он пришел как воплощение всех мрачных, однако вполне усмиренных желаний масс… о, истинный и правдивый, как его мюнстерский предшественник, как фигура какой-нибудь немецкой легенды о привидениях.

Я увидел его потом уже вблизи еще раз. Именно в ту, полную предчувствий, осень 1932 года, когда Германию начало лихорадить. Мы с Фридрихом фон Мюкке ужинали в мюнхенской «Остерии Бавария», когда он вошел в ресторан, один, без обычных телохранителей, и занял место за соседним столиком. И он сидел там среди немцев, уже могущественный человек… он чувствовал, что мы наблюдаем за ним и критикуем, чувствовал себя поэтому очень неудобно и сразу же принял воинственный вид мелкого чиновника, который вошел в дорогой ресторан, но теперь, когда занял место, требует за свои большие деньги, «чтобы его обслуживали и обращались с ним так же хорошо, как с благородными господами по соседству».

Да, вот он и сидел там, сыроед Чингисхан, трезвенник Александр, Наполеон без женщин, бисмаркианец, которому пришлось бы пролежать в постели добрых четыре недели, если бы кто-то насильно скормил ему хоть один бисмарковский завтрак… Я приехал в город на машине, в то время, в сентябре 1932 года, улицы уже были небезопасны, поэтому у меня наготове был пистолет и я мог бы легко застрелить его в почти безлюдном ресторане. Я бы сделал это, если бы осознавал роль этого наглеца и предвидел наши многолетние страдания. В то время я принимал его лишь за героя юмористической газеты и не стал стрелять. Да и было бы это бесполезно, наше мученичество уже предрешено на вышнем совете, и даже если бы он был привязан к железнодорожному полотну, то приближающийся скорый поезд заранее бы сошел с рельсов.
Сегодня много говорят о покушениях, которые предпринимались и проваливались. Так оно и продолжится, и ему будет сопутствовать удача, пока не придет час. Когда он наступит, гибель будет подкрадываться к нему со всех сторон — даже из тех углов, о которых никто и не подозревал. В течение многих лет (и это как раз относится к ныне успешной стране демонов) бог будто спит. «Но если угодно будет господу, — гласит русская пословица, — то и веник выстрелит.

Сентябрь 1941

Сегодня сообщают о гигантских победах, о которых завтра никто не будет знать, мы слышим о немыслимом количестве пленных, в которое никто не верит, мы каждый день слышим трубы герольдов со специальными объявлениями, и каждый, как только слышит эти фанфары, в негодовании выключает радио. Я не знаю, как получилось, что от этих «самых гигантских маневров по взятию неприятеля в клешни» и «котлов», многократно превосходящих седанские, не осталось в памяти ничего или даже меньше, чем от воспоминаний о ящуре крупного рогатого скота или о преждевременном промерзании почвы. Иногда я думаю об общем одичании народа, который уже не способен воспринимать великие события… думаю об этом и тут же отбрасываю эту мысль. Здесь происходит нечто другое и более сложное, сверхъестественное, не поддающееся пониманию. Здесь что-то не так. Я не знаю, что это, я просто чувствую вместе с другими, что это присутствует и незримо присутствует среди нас… чувствую, что все эти вещи, даже если вопреки ожиданиям они должны совпасть с утверждениями немецкого пропагандистского аппарата, рикошетом отскакивают от истории.

Январь 1942

Тем временем зима придала войне иное лицо, призрак судьбы и возмездия поднимается из снежных пустынь России, и в прорастающем страхе соотечественники укрываются верой в драматические чудеса, в страшный газ, изобретенный немецкими химиками, который за десять секунд уничтожит жизнь великой державы, в фантастические «атомные бомбы», трех из которых будет достаточно, чтобы погрузить в океан весь британский остров, и даже в еще более фантастический туннель, который тайно роют от Кале до Дувра и из которого в один прекрасный день они беззаботно выйдут, чтобы стереть в пыль всех врагов Бранденбурга. Молва о туннеле через канал связана с довольно странным эпизодом, о котором рассказал мне на днях поезде на Зальцбург один гамбургский господин. Капитан транспортной компании ХАПАГ Теодор Кох был одним из тех капитанов-джентльменов, которые благодаря своей внешности и безупречным манерам могут рассчитывать на очень большую карьеру и которым доверяют большие корабли-монстры на нью-йоркском направлении: думаю, что немало англичан помнят этого элегантного и воспитанного человека. Кох, бывший капитан корвета кайзеровского флота, до нынешней поздней осени являлся главнокомандующем на одном из оккупированных нами Нормандских островов — пока недавно к нему домой не явился гестаповский функционер, с которым за закрытыми дверями завязался нескончаемый разговор на повышенных тонах, после чего он взял свой армейский пистолет и застрелился. Странно, что посыльные, которым пришлось слушать фрагменты этого разговора в прихожей, постоянно слышали что-то о туннеле, а мой гамбургский попутчик, от которого я хотел бы узнать больше, похоже, знал больше, но не хотел ничего рассказывать. Со своей стороны, я бы скорее поверил в квадратуру круга, чем в этот туннель. Но что действительно реально, так это сильнейший страх нацистских десперадос, которые в стремлении избежать своей судьбы пытаются взобраться на Луну.