Дмитрий Коломенский. ГОД

Сейчас в Фейсбуке множество постов начинается фразой «год назад мы закрыли на ключ двери нашей квартиры и…». Не буду оригинален. Год назад мы закрыли двери нашей квартиры, поместились в минивэн, предварительно поругавшись с водителем, забывшим специально оговоренное детское кресло, и выбыли из пределов любезного отечества, переставшего быть любезным. Мировая общественность отнеслась к нашему перемещению в пространстве более чем спокойно: ей и без того было чем заняться.

Некоторые знакомые, оставшиеся в России, встретили весть о нашем отъезде с излишним возмущением; из комментариев, которыми они щедро декорировали свои чувства, следовало, что за пять часов полета мы переродились в черных бугорчатых ящеров, утеряли связь с российским народом и, следовательно, лишены права высказываться о происходящем в России. Обвинения были столь серьезны, что для проверки я несколько раз заглянул в паспорт и в зеркало, но видимых изменений во внешности и паспортных данных не обнаружил. Тогда я высказался о происходящем в России в непосредственной близости от местных органов власти и правопорядка, но местным органам было плевать – никто не вышел и не объявил мне о лишении меня соответствующих прав. Так что теперь, наталкиваясь в сети на остаточные следы подобных обвинений, я лишь пожимаю плечами и иду жить дальше.

В Израиле мы встретили массу прекрасных людей, часть из которых радовалась тому, что мы в Израиле, тоже несколько излишне. Перед нами раскатывали красные дорожки, нам рисовали чудесные перспективы, от нас ожидали любви к этой стране – даже скорее не любви как таковой, а декларирования любви. Мы отмазывались уважением и благодарностью. Да, такого количества искренних улыбок и протянутых рук, такого участия и желания помочь мы не видели в России. Но любовь (но девушка, Холмс!)… Да, нам рассказывали о том, как вновь прибывшие влюблялись в страну с первого взгляда, как молоко и мед захлестывали их буквально, а не метафорически, однако мы люди севера, в наших жилах течет холодная, задумчивая кровь: мы можем с первого взгляда полюбить человека, но чтобы полюбить страну, нам нужно прожить в ней ту или иную жизнь. Вслух мы, разумеется, ничего такого не говорили, однако поборники незамедлительной любви сверхчувствительны, поэтому те, кто считал, что любить Израиль следует определенным образом и в установленные сроки, понемногу отстранялись от нас. Но таковых было явное меньшинство. В большинстве мы видим тепло и поддержку. А когда мне дают понять, что я пока что черный бугорчатый ящер, не установивший связь с израильским народом и, следовательно, лишенный права высказываться о происходящем в Израиле, я по привычке пожимаю плечами и иду жить дальше.

Сперва я отмерял вехи пребывания в стране И.: вот месяц, вот полгода – и все собирался описать ощущения. Но не было времени и, главное, внутренней необходимости, а вехи были исключительно календарны и никак не соотносились с реальной жизнью. Сегодня я взял себя в руки – всё-таки год, срок всё-таки. Тем более, что в спину до сих пор летят вопросы: ну, и как вам там? что обрели (тут вопрошающие непременно добавляют «на новой родине» – они все никак не могут отделаться от мысли, что за время перелета у нас изменились паспортные данные)? не тоскуете ли?

Отвечаем по порядку.

Как нам тут? Нам тут по-разному. Как и везде. Если бы состояние счастливого идиотизма достигалось посредством географических перемещений, то британские учёные давно обозначили бы на карте соответствующие зоны и изобрели алгоритм достижения счастья. Но британские учёные стыдливо прячут глазки и занимаются другими проблемами. Здесь, как и везде, надо жить; а жизнь, как и везде, штука неоднозначная. Определенно можно сказать, что жизнь здесь есть. Имеются совершенно прекрасные ее проявления, в наличии также и совершенно неприятные ее стороны. А вообще, нам тут примерно так, как ощущают себя люди, попавшие в незнакомую обстановку, в непонятный (хотя все более и более понятный) язык, в иной менталитет. Да, наше вхождение в местные реалии серьезно сглажено государственной поддержкой, участием тех, кто приехал в страну И. раньше нас, и наличием уже сложившейся русскоязычной культурной общности. Аборигены утверждают, что ради нас Дорогое Мироздание учинило относительно нежаркое лето и относительно незябкую зиму. Как все это не оценить?
Что я приобрёл и что потерял? Я потерял прямой контакт с родными и друзьями. Я потерял языковую среду, что для меня очень многое значит. Я потерял поле деятельности, которой радостно занимался, – кое-что оказалось возможно и в Израиле, но всё-таки в меньшей степени. Я лишился того образа жизни, к которому привык, системы, действующей понятным мне образом и по понятным законам. Наконец, я потерял зачаточное ощущение дома, которое возникло в 2020-м впервые за более чем тридцать лет; я не успел к нему прикипеть и вновь оказался бомжом и кочевником, однако, наверное, это потеря.

Что я приобрёл? Свободу говорения. Не знаю, кому как, а мне, выяснилось, она необходима, и даже частичное ее ограничение болезненно. Не хочу процеживать слова через установленные извне фильтры – от этого разит гнилостью и паскудством, да и фильтры на родине постоянно сменяются более мелкими и в перспективе норовят стать заглушкой. Когда я думаю об этом, меня охватывает оцепенение и уныние, и я вздыхаю с облегчением, оттого что теперь мне ничто подобное не грозит. Я перестал ассоциировать себя с объятым безумием и злобой государством – ни копейкой, ни дыханием, ни звуком шагов я не участвую в подлой войне на стороне мрака. Хотите рассказать мне о вине и ответственности? Рассказывайте. Но я все равно буду ориентироваться на свои ощущения, а не на ваши слова. Как, вы решили поведать мне о долге перед отечеством, которое кормило меня, дало бесплатное образование и вывело в люди? Посмотрите вниз – там корчатся от хохота мои тапочки. Не надо ставить в заслугу родине то, что сделали для меня родители. Что еще? Сейчас я могу хоть как-то смотреть в глаза моим украинским друзьям – а останься мы в России, это было бы невозможно, даже при условии абсолютной неподдержки войны-невойны. Ах, сейчас мне сообщат, что многие украинские друзья все равно видят во мне врага? Это так. Но, как некоторые уже заметили, я ориентируюсь на свои чувства и ощущения, потому что мне отвечать в конце концов перед собой и Богом, хотя британские учёные ещё не вполне доказали существование нас обоих. В общем, пока мне кажется, что приобрел я больше, чем потерял, поскольку потерянное во многом было бы потеряно и в том случае, если бы мы остались в России. Разрыв, думается мне, менее травматичен в итоге, чем постепенная сдача позиций и поэтапные компромиссы.

Внеочередной вопрос: что для меня родина? Родина – свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом. Родина – это русский язык и русская культура, которые, как их ни отменяй, никуда не денутся, как никуда не делась в свое время культура немецкая. Упыри бомбят русскую культуру так же, как бомбят украинские города – разве что руины украинских городов зримей и кошмарней. Но в этой войне у Украины и у русской культуры один и тот же враг – что бы сейчас ни думали об этом в Украине или в России. Упыри вытаптывают культуру, подминают ее, подменяют пустотелыми фетишами, извращают, прикрываются извращенным, раздергивают на бессвязные фразы, продвигают под видом культуры пену и накипь – но, разумеется, время все расставит по своим местам. Родина – это мои друзья и близкие, это те человеческие связи, которые невозможно отменить ни расстоянием, ни редким теперь общением. Наконец, родина – это город моего рождения, это Город, где я жил и буду жить всегда, это еще несколько дорогих мне мест. А государство, власть, символы, хоругви, лычки и погоны, подло называющие себя родиной, мне не родина и никогда ею не станут. Вообще, меня не покидает ощущение, что во многом Родину мы увезли с собой. Но патриотам этого не понять.

Тоскую ли я? Мне хорошо знаком – по собственному опыту, кстати – этот тонкий патриотический душок: мучается, сука; уехал – и мучается; так ему и надо! Когда я был моложе и глупее, чем даже сейчас, то ловил эти нотки ностальгии в эмигрантских писаниях и смаковал их с тихим похотливым удовольствием. Так вот, я тоскую. Но сзади клубится и сгущается такой мрак, нагнаивается такой пузырь, что всякая попытка оглянуться обрубает ностальгию начисто – и остается только «свят-свят-свят! Как хорошо, что я не там!» Я тоскую по близким мне людям – и никогда не брошу камень в оставшихся. Я тоскую по местам и уголкам. Вообще, сильнее всего я тоскую по прошлому – по тому образу родины, который уже не соответствует ей. Что ни говори, но одно Путину определенно удалось: он разрушил мир, в котором мы жили – и уехавшие, и оставшиеся. Примерно так же мир был разрушен после революции 1917-го года. И, оглядываясь, я вижу мираж. Если вглядываться пристальнее, начинает болеть сердце и можно умереть. Миражи воздействуют на организм сильнее реальности. Поэтому я запрещаю себе оглядываться и ностальгировать в полную силу, а если запрет не помогает – иду читать новости. Новости, товарищи, нейтрализуют ностальгию как мало что.

Одновременно со мною в Израиле оказалось множество друзей и знакомых. Анька, Олег, Нашка, Ася и Костя, Аня, Машка, Юра, Игорь, Андрей и Даша, Андрей и Аня, Слава, Боря и Аня, Миша и Таня, Вова, Гена, Леша с Наташей, Сережа с Настей, Сонька, Маша и Олег, Алла и Гена, Саша и Никита, Миша и Вита – всех не перечислить… Мы тут оказались – и стали в меру возможностей и сил воссоздавать элементы того, что потеряли. Израиль – страна маленькая, и даже небольшие конструкции, воздвигнутые нами в местных лесах, в чутких высоких залах, на кухнях, кажутся значительными. Аборигены назвали нас тыквенной алией, забыв, что сами принадлежат к колбасной. Когда аборигены смотрят на нас так, будто их предки жили в святой земле как минимум со времен Маймонида, это невыразимо трогательно. Мы, кажется, не обижаемся и с радостью обживаем созданные аборигенами слеты и клубы. Периодически по нам прокатываются мирового масштаба информационные поводы, как то: тыквенныйлатте, винаиответственность, катямарголис, понаехалитутнавсеготовенькое и другие – но мы только пригибаемся, пропускаем волну над собой и продолжаем заниматься своими делами. А что будет дальше – увидим. И посмотрим, что я напишу через год.

P.S. Фотография сделана из окна минивэна, когда мы встряли на Троицком мосту в единственную на нашем пути пробочку – светофорную, она всегда там формируется. Минивэн катил по Городу, я смотрел на знакомые улицы так, как за день до того смотрел на них из окна своей машины. Сзади клубилось, Вадим Дмитриевич подрыхивал на руках, прошлое и будущее в этот момент были равно неразличимы, водитель крутил то, что обычно крутят водители – и этот музыкальный фон никак ничему не способствовал и не вызывал никаких чувств.