Александр Иличевский. Две миниатюры

Нету мыслей, ибо мысль всегда утешение. Мысль – это, как минимум, огромная рыба, преодолевающая сушь по воздуху. А я бегу за ней, как мальчишки бежали за дирижаблем в окрестностях Иерусалима. Они протягивали вверх руки с вынутыми из груди сердцами.

С тех пор я многое видел, но малому успел помешать. Да, я старик и от слабости нежен. По жизни привык бормотать, чему-то удивляться. Мир, как и в детстве, по-прежнему слишком огромен, как я погляжу, понемногу двигаясь по тротуарам тех городов, строители которых были забыты прежде, чем пришли те, кто собирается их разрушить.

Старость – это время бесчувствия. В определенном возрасте сквозь толстое мутное стекло надежды лишь только любовь доносится особенной мелодией, обрывками рая. Время начинает слышаться только из глубин, где обреталась юность, и ты весь превращаешься в слуховую раковину, потому что в пустыне каждая капля дороже простора. Даже слеза. Приходится снова учиться слышать. Шорох женского платья, шорох перелистываемых страниц. Приходится догадываться, что за книга – о вересковых пустошах, или… И тут книга сливается образом с женщиной.

Старость – это когда цветы предпочитаешь мясу. Впрочем, вы уже заметили, что сны глуховаты, что никогда вам не снится грохот литавр, а если приснится слабая мелодия – знайте, – это ангельский шепот.

Старость – это терпение, ставшее искусством. Время все больше походит на лихорадку. В лучшем случае – на морской прибой. Когда-то в одном приморском местечке я ждал женщину на берегу и не дождался. Я побрел к поселку – прочь из бухты. Во тьме накатывал теплый парной шторм. По пути я наткнулся на выбеленный труп дельфина. Он призрачно виднелся среди камней, пахнуло смертью. Я добрел до поселка и зашел в ближайший бар, чтобы стереть с роговицы белый призрак, некогда силой населявший пучины. В те времена я был полон сил. В те времена казалось, что мне по силам любая задача. Сейчас смешно думать об этом. С тех пор единственное, в чем я стал твердо уверен – в том, что Господь способен обратить в пепел любую птаху. Бронзовая юность, карманные облака. Женская влажность любовных рифм. Столько раз я всматривался в лицо дождя. Столько раз я терялся на грозовых фронтах. Столько раз полоскался жаворонком в горле прозрачного колосса. Но родину терял лишь однажды.

******************************************

Есть проблема Велимира Хлебникова и «плохописи». Хлебников – гений или его авангардизм маскировал неумение писать? Есть, как минимум, два пути: «научиться писать» и быть новатором. Вопрос в преобладающем векторе.

В этом ракурсе существует также «проблема Эйнштейна». Эйнштейн тоже не был безупречным ремесленником (А. Фридман указал однажды на ошибку в его статье). Но Эйнштейна достаточно интенсивно интересовали большие проблемы. Однако, например, можно придумать квантовую механику, развить же ее в одиночку – безнадежное дело. Развитие и канонизация – дело многих. Авангард – дело одинокое, редкое, гиблое. Рав Кук писал: «Души хаоса – те, кто совершают прорывы, обрушивая перегородки, – стоят выше тех, кто призван сохранять и накапливать».

Настоящие новаторы занимаются не углублением, а изобретением новых степеней свободы мысли, отражающей неизведанные области мироздания. Скажем, технически Колмогоров мог себе позволить быть слабее своих учеников. Колмогоров был математиком-энциклопедистом: он намечал новые пути, а его аспиранты разрабатывали дальнейшие перспективы.

Еще Гамов – великолепный пример новатора в науке: он сделал три открытия, за которые другие ученые получили три Нобелевских премии. При этом его ученики и сослуживцы замечали, что Гамов презрительно относится к детализации, счету, техническим аспектам. Но, по словам Тейлора, не было в его окружении ученых, которые бы так же дерзновенно прорубали новые тоннели естественнонаучного познания, как Гамов.

Тот же Пуанкаре, явно входивший в число соперников Эйнштейна наряду с Лоренцем и Гильбертом, писал об Эйнштейне в превосходной степени, прекрасно формулируя тот самый принцип новаторства: «Г-н Эйнштейн — один из самых оригинальных умов, которые я знал».
Но при этом существует и иная проблема – всецелой посвященности, без которой не может существовать ни гений ремесла, ни гений новаторства.

Лучшая иллюстрация к этому — сентенция академика Павла Сергеевича Александрова, которой он поделился в конце 1950-х годов со школьниками, принявшими участие во Всесоюзной математической олимпиаде: «Дорогие дети! Сегодня вам будут предложены сложные задачи. Почти каждая из них не по зубам любому из профессоров механико-математического факультета МГУ. А многие из вас с этими задачами успешно справятся. Но помните: это не означает, что когда-нибудь кто-нибудь из вас станет математиком».

Таким образом, снимается противостояние новаторов – умельцам. Когда дело в искусстве или науке заходит довольно далеко, неизбежно такое различение категорий труда.